Только тот, кто сам пережил подобное ожидание, знает, сколько секунд в четверти часа.
Лакей разговаривал с г-жой Любен; она уверяла, что Любен незадолго до этого вышел и что если он еще не дошел до особняка, то наверняка скоро прибудет.
— Хорошо, — сказал Дюбарри, — у него, по-видимому, какие-то трудности с экипажем. Подождем!
— Еще есть время, — отозвалась графиня. — Я могу причесываться наполовину одетой. Представление ко двору назначено ровно на десять. В нашем распоряжении еще три часа, а дорога в Версаль занимает только час. А пока, Шон, покажи мне платье, это меня развлечет. Так где же Шон? Шон! Мое платье!
— Платье госпожи еще не принесли, — доложила Доре, — и ваша сестра отправилась за ним десять минут назад.
— Ага! — сказал Дюбарри. — Я слышу стук колес. Это, конечно, привезли нашу карету.
Виконт ошибался: это вернулась Шон в карете, запряженной парой взмыленных лошадей.
— Платье! — вскричала графиня, когда Шон еще была в прихожей. — Где мое платье?
— Разве его еще нет? — растерялась Шон.
— Нет.
— Ну, значит, вот-вот привезут, — ответила она, успокаиваясь, — портниха, к которой я поднималась, незадолго до моего приезда отправилась сюда в фиакре с двумя мастерицами, чтобы доставить и примерить платье.
— Конечно, — согласился Жан, — она живет на улице Бак, а фиакр едет медленнее, чем наши лошади.
— Да, да, вне всякого сомнения, — подтвердила Шон, тем не менее она была заметно обеспокоена.
— Виконт! — предложила г-жа Дюбарри. — А не послать ли нам за каретой? Чтобы хоть ее не ждать.
— Вы правы, Жанна.
Дюбарри распахнул дверь.
— Пошлите к Франсьену за каретой, — приказал он, — и захватите свежих лошадей, чтобы сразу же их запрячь.
Кучер отправился за каретой.
Еще не стихли шаги кучера и стук копыт лошадей, направлявшихся к улице Сент-Оноре, как появился Замор с письмом в руках.
— Письмо для хозяйки, — объявил он.
— Кто его принес?
— Какой-то мужчина.
— Что значит «какой-то мужчина»? Что за мужчина?
— Верховой.
— А почему он вручил его тебе?
— Потому что Замор стоял у входа.
— Да читайте же, графиня, проще прочесть, чем задавать вопросы.
— Вы правы, виконт.
— Только бы в этом письме не было ничего неприятного, — прошептал виконт.
— Ну что вы, это какое-нибудь прошение его величеству!
— Записка не сложена в форме прошения.
— Право же, виконт, если вам суждено умереть, то только от страха, — ответила графиня с улыбкой.
Она сломала печать.
Прочитав первые строчки, она громко вскрикнула и почти без чувств упала в кресло.
— Ни парикмахера, ни платья, ни кареты! — прошептала она. Шон бросилась к графине, Жан кинулся к письму.
Оно было написано прямым и мелким почерком: по всей видимости, это была женская рука.
— Ну вот и последний удар! — расстроился Дюбарри. — Черт побери! Мне надо срочно кого-нибудь убить! Не будет парикмахера! Клянусь своей смертью, я вспорю живот этому жулику Любену! Часы бьют половину восьмого, а его все нет. Ах, проклятье! Проклятье!
И Дюбарри, хотя и не его представляли ко двору в этот вечер, выместил свой гнев на своих волосах, которые он растрепал самым непристойным образом.
— Платье! Бог мой, платье! — простонала Шон. — Парикмахера еще можно было бы найти!
— Да? Ну что ж, попробуйте! Кого вы найдете? Прощелыгу? Гром и молния! Тысяча чертей!
Графиня ничего не говорила, но так вздыхала, что растрогала бы даже Шуазёлей, если бы те могли ее услышать.
— Давайте успокоимся! — сказала Шон. — Поищем парикмахера, съездим еще раз к портнихе, чтобы выяснить, что же случилось с платьем.
— Нет ни парикмахера, ни платья, ни кареты, — упавшим голосом прошептала графиня.
— Да, кареты все еще нет! — забеспокоился Жан. — Она тоже не едет, хотя должна была бы уже быть здесь. Это заговор, графиня! Неужели Сартин не арестует виновных? Неужели Мопу не приговорит их к повешению? Неужели сообщников не сожгут на Гревской площади? Я хочу колесовать парикмахера, терзать калеными щипцами портниху, сдирать кожу с каретника!
Между тем графиня пришла в себя, но лишь для того, чтобы еще острее почувствовать ужас своего положения.
— Все пропало, — прошептала она. — Люди, перекупившие Любена, достаточно богаты, чтобы удалить из Парижа всех хороших парикмахеров. Остались только ослы, которые испортят мне волосы… А мое платье! Мое бедное платье!.. А моя новенькая карета, при виде которой все должны были лопнуть от зависти!..
Дюбарри ничего не отвечал. В ярости он метался по комнате, натыкаясь на мебель. Он разносил в щепки все, что попадалось ему под ноги. А если обломки казались ему слишком большими, он разламывал и их.
В самый разгар отчаяния, распространившегося из будуара в приемную, из приемной во двор, в то время как лакеи, одуревшие от двадцати разных и противоречивых указаний, сновали туда-сюда, натыкаясь друг на друга, молодой человек, в сюртуке цвета зеленого яблока и шелковой куртке, в сиреневых штанах и белых шелковых чулках, вышел из кабриолета, вошел в никем не охраняемые ворота, на цыпочках прошел двор, перескакивая с булыжника на булыжник, поднялся по лестнице и постучал в дверь туалетной комнаты.
Жан в это время топтал ногами поднос с севрским фарфором, который он зацепил полой кафтана, уклоняясь от большой японской вазы, сбитой ударом кулака.
В этот момент присутствующие услышали, что в дверь три раза осторожно, едва слышно постучали.
Настала полная тишина. Напряжение было так велико, что никто не осмеливался спросить, кто стучит.
— Простите, — послышался незнакомый голос, — я хотел бы поговорить с госпожой графиней Дюбарри.
— Сударь! Так в дом не входят! — крикнул привратник, кинувшийся за чужаком.
— Минутку, минутку! — сказал Дюбарри. — Хуже того, что уже произошло, ничего случиться не
