Бальзамо пошел налево и скоро исчез из виду.
Марат последовал его примеру, только свернул направо и зашагал на длинных худых ногах.
Бальзамо был точен: на следующий день в шесть утра он уже стоял перед дверью на лестничной площадке; эта дверь находилась в центре коридора, в который выходили шесть дверей. Это был последний этаж одного из старых домов на улице Кордельеров.
Было заметно, что Марат готовился к тому, чтобы как можно достойнее принять именитого гостя. Куцая ореховая кровать, комод с деревянным верхом засверкали чистотой под шерстяной тряпкой прислуги, изо всех сил натиравшей эту рухлядь.
Марат старательно ей помогал, поливая из голубого фаянсового горшка бледные звездочки цветов — единственного украшения мансарды.
Он зажимал под мышкой полотняную тряпку; это свидетельствовало о том, что он взялся за цветы только после того, как помог протереть мебель.
Ключ торчал в двери, и Бальзамо вошел без стука. Он застал Марата за этим занятием.
При виде учителя Марат покраснел значительно сильнее, чем следовало бы истинному стоику.
— Как видите, я слежу за своим домом, — проговорил он, незаметно швырнув предательскую тряпку за занавеску, — я помогаю этой славной женщине. Я выбрал, может быть, занятие не то чтобы совсем плебейское, но и не совсем достойное знатного господина.
— Это занятие, достойное бедного молодого человека, любящего чистоту, и только, — холодно заметил Бальзамо. — Вы готовы? Как вам известно, мне время дорого.
— Сию минуту, я только надену сюртук… госпожа Гриветта, сюртук!.. Это моя консьержка, мой камердинер, моя кухарка, моя экономка, и обходится мне она всего в один экю в месяц.
— Я ценю экономию, — отвечал Бальзамо. — Это богатство бедняков и мудрость богатых.
— Шляпу! Трость! — приказал Марат.
— Протяните руку, — вмешался Бальзамо. — Вот ваша шляпа; трость, которая лежит рядом со шляпой, тоже, без сомнения, ваша.
— Простите, я так смущен.
— Вы готовы?
— Да, сударь. Часы, госпожа Гриветта!
Госпожа Гриветта окинула взглядом комнату, но ничего не ответила.
— Вам не нужны часы, чтобы отправиться в анатомический театр и в больницу. Часы, возможно, пришлось бы долго искать, и это нас задержит.
— Но я очень дорожу своими часами. Это отличные часы, я купил их благодаря строжайшей экономии.
— В ваше отсутствие госпожа Гриветта их поищет, — с улыбкой заметил Бальзамо, — и если она будет искать хорошо, то к вашему возвращению часы найдутся.
— Ну, конечно! — отвечала г-жа Гриветта. — Конечно, найдутся, если господин не оставил их где- нибудь. Здесь ничего не может потеряться.
— Вот видите! — проговорил Бальзамо. — Идемте, идемте!
Марат не посмел настаивать и с ворчанием последовал за Бальзамо.
Когда они были у двери, Бальзамо спросил:
— Куда мы пойдем сначала?
— В анатомический театр, если вы ничего не имеете против. У меня на примете есть один человек, который должен был умереть сегодня ночью от острого менингита. Мне нужно изучить его мозг, и я не хотел бы, чтобы мои товарищи меня опередили.
— Ну, так идемте в анатомический театр, господин Марат.
— Тем более, что это в двух шагах отсюда. Он примыкает к больнице, и нам придется только войти да выйти. Вы даже можете подождать меня у двери.
— Напротив, мне хотелось бы зайти вместе с вами: вы мне скажете свое мнение о… больном.
— Когда он был еще жив?
— Нет, с тех пор, как он стал мертвецом.
— Берегитесь! — с улыбкой воскликнул Марат. — Я смогу взять над вами верх, потому что досконально изучил эту сторону своей профессии и, как говорят, стал искусным анатомом.
— Гордыня! Гордыня! Опять гордыня! — прошептал Бальзамо.
— Что вы сказали? — спросил Марат.
— Я сказал, что это мы еще увидим, — отвечал Бальзамо. — Давайте войдем!
Марат первым вошел в тесный подъезд анатомического театра, расположенного в самом конце улицы Отфей.
Бальзамо без колебаний последовал за ним. Они пришли в длинный и узкий зал. На мраморном столе лежали два трупа: один — женщины, другой — мужчины.
Женщина умерла молодой. Мужчина был старый и лысый. Грубый саван покрывал их тела, оставляя наполовину открытыми их лица.
Оба лежали бок о бок на ледяной постели. Скорее всего, они никогда не встречались в этом мире, и вот теперь их вечные души были, должно быть, очень удивлены, видя такое тесное соседство их земных оболочек.
Марат приподнял и отшвырнул грубое одеяние, укрывавшее обоих несчастных: скальпель хирурга и смерть их уравняли.
Трупы были обнажены.
— Вид смерти вас не отталкивает? — спросил Марат с присущим ему высокомерием.
— Он меня огорчает, — отвечал Бальзамо.
— Это с непривычки, — заметил Марат. — Я вижу это представление каждый день и поэтому не испытываю ни огорчения, ни отвращения. Мы, практики, живем, как видите, среди мертвецов, и они никоим образом не отвлекают нас от наших привычных занятий.
— Это довольно печальная привилегия вашей профессии.
— И потом, — прибавил Марат, — чего ради я стал бы огорчаться или испытывать отвращение? Ведь у меня есть разум, а кроме того, я уже привык…
— Поясните свою мысль, — попросил Бальзамо, — я не совсем вас понимаю. Начните с разума.
— Как вам будет угодно. Почему я должен бояться? С какой стати мне испытывать страх при виде неподвижного тела, точно такой же статуи из плоти, как если бы она была из мрамора или гранита?
— А в мертвом теле действительно ничего нет?
— Ничего, совершенно ничего.
— Вы так думаете?
— Уверен!
— А в живом теле?
— А живое обладает движением! — с видом превосходства проговорил Марат.
— Вы ничего не говорите о душе, сударь…
— Я никогда ее не видал, копаясь в человеческом теле со скальпелем в руках.
— Это оттого, что вы копались только в мертвых телах.
— Вы не правы, я много оперировал и живых.
— И вы никогда не обнаруживали в них ничего такого, что отличало бы их от мертвых?
— Я находил боль. Может быть, под душой вы подразумеваете физическое страдание?
— Так вы, стало быть, не верите?
— Во что?
— В душу.
— Верю, однако я называю это движением.
— Прекрасно! Итак, вы верите в существование души — это все, о чем я вас спрашивал. Мне нравится, что вы в это верите.
— Погодите, учитель! Кажется мы не поняли друг друга. Не будем преувеличивать, — злобно улыбнулся Марат. — Мы, практики, до некоторой степени, материалисты.
— Как холодны эти тела! — задумчиво проговорил Бальзамо. — А эта женщина была очень хороша
