Хирург в это время делал круговые надрезы, с помощью которых при ампутации обнажают кость.
— Давно вы покинули родину? — продолжал Бальзамо.
— Десяти лет.
Покончив с надрезами, хирург взялся за пилу.
— Друг мой, — сказал Бальзамо, — спойте мне песню, которую поют по вечерам солевары Батса, возвращаясь после работы. Я помню только первую строчку:
Пила врезалась в кость.
Однако больной с улыбкой выслушал просьбу Бальзамо и запел медленно, с воодушевлением, как влюбленный или поэт:
Нога упала на кровать, а больной еще продолжал петь.
CVI
ДУША И ТЕЛО
Все с удивлением смотрели на больного и с восхищением — на целителя.
Многие подумали, что оба они просто сошли с ума.
Марат сказал об этом на ухо Бальзамо.
— Ужас заставил малого потерять голову, — прошептал Марат, — вот почему он не чувствует боли.
— Я так не думаю, — возразил Бальзамо, — и я далек от мысли, что он потерял сознание. В этом я просто уверен, и если я его спрошу, то он нам скажет, должен ли он умереть. Если же ему суждено жить, он ответит, сколько времени займет выздоровление.
Марат был близок к тому, чтобы разделить общее мнение, то есть поверить: Бальзамо безумен так же, как и больной.
В это время хирург торопливо ушивал артерии, из которых хлестала кровь.
Бальзамо вынул из кармана флакон, смочил корпию содержавшейся в нем жидкостью и попросил главного хирурга приложить корпию к ране.
Тот повиновался не без некоторого любопытства.
Это был один из самых прославленных докторов того времени, человек, по-настоящему влюбленный в науку, не обходивший стороной никаких ее тайн, лишь бы облегчить больному страдания.
Он приложил тампон к артерии: кровь вспенилась и начала вытекать из раны по капле.
С этой минуты хирургу стало значительно легче шить артерию.
На этот раз Бальзамо покорил всех, каждый расспрашивал его, где он изучал медицину и к какой школе принадлежит.
— Я немецкий врач гёттингенской школы, — отвечал он, — я сделал открытие, которому вы являетесь свидетелями. Впрочем, мне бы хотелось, дорогие собратья, чтобы это открытие оставалось в тайне, потому что я очень боюсь костра, а парижский парламент не откажется еще раз собраться ради удовольствия приговорить колдуна к сожжению.
Главный хирург задумался.
Марат тоже напряженно думал.
Он первый вышел из этого состояния.
— Вы недавно утверждали, что если вы станете расспрашивать этого человека о результатах операции, то он уверенно вам ответит, словно этот результат не является пока тайной.
— Я утверждаю это по-прежнему, — сказал Бальзамо.
— Ну что ж, посмотрим!
— Как зовут этого несчастного?
— Гавар, — ответил Марат.
Бальзамо повернулся к больному, на губах которого еще дрожали последние ноты жалобного припева.
— Ну, дружок, что вы можете сказать о состоянии бедняги Гавара? — спросил у него Бальзамо.
— Вы спрашиваете, что предвещает его состояние? — переспросил больной. — Подождите, я должен вернуться из Бретани, где только что был, к нему в Отель-Дьё.
— Да, да, войдите в больницу, взгляните на него и скажите мне про него всю правду.
— Он болен, очень болен: ему отрезали ногу.
— Неужели? — переспросил Бальзамо.
— Да.
— Операция прошла успешно?
— Превосходно! Однако…
Лицо больного омрачилось.
— Однако?.. — подхватил Бальзамо.
— Однако ему предстоит ужасное испытание, — продолжал больной, — у него будет лихорадка.
— Когда она наступит?
— Сегодня в семь вечера.
Присутствовавшие переглянулись.
— Ну и что же эта лихорадка?
— Больной почувствует себя еще хуже. Но он переживет первый приступ горячки.
— Вы в этом уверены?
— Да!
— Ну, а после этого приступа он будет вне опасности?
— Нет, — со вздохом отвечал тот.
— Горячка возобновится?
