внимания на более или менее точные расчеты своего секретаря.
Неожиданно стук каблуков в приемной возвестил о приходе посетителя, и герцог поспешно допил шоколад, беспокойно поглядывая на дверь.
Бывали часы, когда Ришелье, подобно состарившейся кокетке, мог принимать далеко не всех.
Камердинер доложил о приходе барона де Таверне.
Герцог, вероятно, собирался придумать какую-нибудь отговорку и перенести визит своего друга на другой день или хотя бы на другое время, однако едва дверь отворилась, как старик стремительно влетел в комнату, на ходу небрежно сунул руку маршалу и рухнул в глубокое кресло, жалобно скрипнувшее не столько под его тяжестью, сколько от удара.
Ришелье наблюдал за другом, напоминавшим фантастического героя Гофмана. Он услышал скрип кресла, потом тяжелый вздох и обернулся к гостю.
— Ну, барон, что новенького? — спросил он. — Ты печален, как сама смерть.
— Печален!.. — повторил Таверне. — Печален…
— Черт побери! От радости, как мне кажется, так не вздыхают, как ты.
Барон взглянул на маршала с таким видом, словно хотел сказать: пока Рафте в спальне, объяснений по поводу его вздоха дать нельзя.
Рафте все понял, хотя и не оборачивался: он тоже, как и его хозяин, иногда поглядывал в зеркало.
А как только он понял, он сейчас же скромно удалился.
Барон проводил его взглядом и, едва дверь за ним затворилась, продолжил:
— Печален — это не то слово, скажи лучше — обеспокоен, крайне обеспокоен.
— Ба!
— В самом деле! — вскричал Таверне, умоляюще сложив руки. — И не надо делать вид, что ты удивлен. Вот уже больше месяца ты водишь меня за нос дурацкими отговорками: «Я не видел короля», или «Король меня не заметил», или «Король на меня дуется». Тысяча чертей! Герцог! Так не отвечают старому другу. Месяц — ты только вдумайся! — это же целая вечность!
Ришелье пожал плечами.
— Что, черт возьми, ты хотел бы от меня услышать? — возразил он.
— Правду!
— Дьявольщина! Ведь я тебе уже сказал ее, черт подери! Я тебе твержу эту самую правду, да только ты не хочешь в нее поверить, вот что!
— Как? Ты хочешь заставить меня поверить в то, что ты, герцог и пэр, маршал Франции, дворянин королевских покоев, не видишься с королем, если каждое утро присутствуешь на церемонии выхода короля? Оставь эти шутки для других!
— Я уже говорил тебе и повторяю, это невероятно, но это правда: вот уже три недели я каждое утро являюсь к одеванию, я, герцог и пэр, маршал Франции, дворянин королевских покоев…
— …а король с тобой не разговаривает, — перебил его Таверне, — и ты не говоришь с королем? И ты хочешь, чтобы я поверил этому вранью?
— Дорогой мой барон! Ты становишься дерзким, мой нежный друг! Ты пытаешься меня уличить, откровенно говоря, так, словно мы помолодели лет на сорок и можем вызвать друг друга на дуэль.
— Да ведь от этого можно взбеситься, герцог.
— Это другое дело, бесись, мой друг, я тоже вне себя.
— Ты?
— Да, и есть из-за чего. Я же тебе говорю, что с того самого дня король ни разу на меня не взглянул! Я тебе говорю, что его величество постоянно поворачивается ко мне спиной! Всякий раз как я считаю своим долгом любезно ему улыбнуться, король в ответ строит мне отвратительную гримасу! Да я просто устал от насмешек в Версале! Что, по-твоему, я должен делать?
Таверне кусал ногти во время этой реплики маршала.
— Ничего не понимаю, — признался он наконец.
— Я тоже, барон.
— По правде говоря, можно подумать, что король забавляется при виде твоего беспокойства. В противном случае…
— Да, я тоже так думаю, барон…
— Ну, герцог, нам надо придумать, как выйти из этого затруднения; надо предпринять какой-нибудь ловкий маневр, чтобы все разъяснилось.
— Барон! — заметил Ришелье. — Иногда бывает небезопасно вызывать королей на объяснение.
— Ты полагаешь?
— Да. Хочешь я буду с тобой откровенен?
— Говори.
— Знаешь, я кое-чего опасаюсь…
— Чего? — заносчиво спросил барон.
— Ну вот, ты уже сердишься.
— У меня есть для этого основания, как мне кажется.
— Тогда не будем об этом больше говорить.
— Напротив! Давай поговорим! Но сначала объяснись.
— Ты жить не можешь без объяснений! Это просто мания какая-то! Обрати на это внимание.
— Ты бесподобен, герцог. Ты же сам видишь, что все наши планы повисли в воздухе, ты видишь, что все мои дела по необъяснимым причинам застопорились, и ты советуешь мне ждать!
— Что застопорилось? Ты о чем?
— Вот об этом. Суди сам.
— Ты имеешь в виду это письмо?
— Да, от моего сына.
— A-а, полковника?
— Хорош полковник!
— А что же?
— Да то, что около месяца Филипп ожидает в Реймсе обещанного королем назначения, которое где- то застряло, а полк через два дня снимается.
— Чертовщина! Полк снимается?
— Да, его переводят в Страсбур. Таким образом, если через два дня Филипп не получит королевскую грамоту…
— Что тогда?
— Через два дня Филипп будет здесь.
— Да, понимаю: о нем забыли. Бедный мальчик! Так всегда бывает в канцеляриях новых министров, как у нас!.. Вот если бы министром был я, грамота уже была бы отправлена!
— Гм! — обронил Таверне.
— Что ты говоришь?
— Говорю, что не верю ни одному твоему слову.
— То есть почему?
— Если бы ты был первым министром, ты послал бы Филиппа ко всем чертям.
— Ого!
— И его отца — туда же.
— Вот тебе раз!
— А его сестру еще дальше.
— С тобой приятно разговаривать, Таверне, ты очень остроумен. Впрочем, оставим это.
— Я бы с удовольствием, да вот мой сын не может этого оставить! Он в безвыходном положении. Герцог! Необходимо увидеть короля.
— Говорят тебе, я только и делаю, что смотрю на него.
— Надо с ним поговорить.
— Дорогой мой! С королем говорят, когда он сам этого желает.
