в Прощеное воскресение. Поразителен, все ж таки, русский народ, и все глубину его самосознания измерить можно одним только словом «глубинка».

- Я не закончил!

Чтобы оборвался этот праздник победы, пришлось мне взять чугунную сковородку с плиты, и греметь ей по цинковой столовой обложке, пока на ней вмятина не образовалась. Но вместе с ней образовалась и тишина.

- Остальное сопротивление прямо теперь оформляем в ремонтную бригаду. Даешь на заделку пробоины, товарищи. Сколько там?

Я обернулся к татарину.

- Пять ведер. За молнию семью.

- И семь ящиков «Ростовской» из бюджета за качество. Пахать будете по двенадцать часов. Все для тыла, все для виктории.

Гусева и здесь усмехнулась. На свой счет отнесла.

- Виват бургомистру-епископу! - заорал сутулый пуховик, точно его резали.

- Другие вопросы есть?

- У меня самоотвод, - решительно вылез Никифор. - Я в бригаду. В гробу я писать буду лозунги. Я потомственный сварщик. А здесь еще монопольной доплачивают.

- Сварщик нужен, - поддержал его начинание Глухих. - И горелка нужна. И пропан. И два листовых железа четыре на шесть.

- В рабочем порядке, - отмахнулся я от шкипера под влиянием накатившей усталости. - Проводи отсюда подполье к черту, и возвращайся. Другие вопросы есть.

ВАВИЛОНСКАЯ ШЛЮХА

Шеф личной охраны бургомистра Анечка Щукина чистила за моим секретером на расстеленном и заляпанном пятнами из масленки развороте «Kozeinik Zeitung» разобранный пистолет Макарова. Или Щукина. Кого-то из них. Могила возлежал на кушетке под рыцарскими доспехами. Редактор Зайцев примостился у двери на кончике стула, хотя бежать ему было, в сущности, некуда. Отставной Хомяков тихо собирал в две картонки и два кожаных чемодана с ремешковыми застежками личное имущество. Митя с Викторией и Гроссмейстером Словарем расселись вокруг овального стола совещаний.

- И как это понимать, ваше благородие?

Мое благородие стояло у открытого окна. Под окном на площади сиротливо мокли Пугачев со своим Щепетильным товарищем. Между ними болталась приподнятая вручную и потемневшая от влаги широкая брезентовая растяжка с двустишием, выписанным белыми буквами: «Верните народу его природу, долой химические отходы!». Но смотрел я отнюдь не на малярный призыв зеленых протестантов.

Я смотрел, как четверо муниципальных спасателей выкорчевывают на площади Позорный столб, уже лишившийся тележного колеса. На колесе, вознесенном как бы на плечи атлантов, балансировал всклокоченный Семечкин. Среди группы колесной поддержки узнал я и настырного мужичка с подвязанной челюстью, и Нерва, окрещенного разбавленным пивом, и Болконского, и кариатиду в меховом беретике. А Семечкин балансировал оттого, что граф заметно филонил, норовя присесть и тем переложить груз на плечо кариатиды ростом не более двух аршин. Семечкина окружали возбужденные апологеты, раздвинутые отчасти блошиными торговцами. Семечкин истерично проповедовал библейскими кусками, щедро вкрапливая в них злободневный материал. Николаевская орда чревоугодников сей раз вооружилась трубами диаметром в 3-4 сантиметра, сплющенными и заточенными на окончаниях. Почти всякую тираду своего духовного наставника местные санкюлоты встречали ревом и потрясением водопроводного оружия.

- Миряне! - поддавал жару Семечкин, могший с равным успехом называть рвущихся в бой «мирян» воителями. - За тем ли мы влачим слово правды, чтобы нас унижали епископы, обложившие слово правды?

- Не за тем! - ревела толпа санкюлотов.

- И сказано в Книге пророка Исайи: Как сделался блудницей вавилонской храм, исполненный правосудия? Правда обитала внутри него, а теперь - убийцы! Серебро его стало медью, пиво его дождем испорчено! Бургомистры его наглые законопреступники и сообщники блатных!

Пророк Исайя, конечно, понятия не имел о блуднице вавилонской. Исайя пророчествовал, когда ясновидец Иоанн Богослов еще на свет не родился. Тем паче, когда сей апостол, к старости ослабевший зрением, ни строчки еще не диктовал из книги «Апокалипсис» верному слуге своему Григорию. Зато как узрел Иоанн Богослов «жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами», как записалась такая «жена» в святую книгу, тогда спору нет. Загуляла блудница, становясь то градом Иерусалим на семи холмах, то Римом, воздвигнутым на той же холмистой семерке, то Москвою, столицей большевизма, где вместо холмов семь высотных зданий воздвиглись. Кроме прочего, «сидящая на водах многих», блудница, естественно, впадала и в религиозные течения. Причем, она впадала столь многоводно, что и доныне продолжает впадать. Реформаторы именовали ею католиков. Мормоны, соответственно, реформаторов. Ну, а Свидетели Иеговы всех вообще помимо себя. Воплощалась блудница и в отдельных персонажей. Причем обеих полов. Воплощалась она и в женщин легкого поведения от Мессалины до Екатерины, и в мужчин тяжелого поведения от Мартина Лютера до патриарха Никона, и, вероятно, каким-либо частным образом, запускалась она в господ совсем уже пустяшных, более известных истории под именем «стрелочников». Запустилась гулящая блудница и в меня точно камень, брошенный оратором из мести за пивную речку, разбавленную половодьем.

- Даже епископ Мартин отдал свою половину голым товарищам! - Семечкин, рискуя брякнуться с колесной трибуны, вытянулся вместе с рукой, нацеленной в сторону магистрата. - И теперь я спрашиваю: где наши полбанки?

Я прикрыл окно и обернулся к полицмейстеру.

- Понимайте это как политическую реформу.

- Экономическая будет? - проявила Виктория сдержанный интерес.

- Всякая будет.

- Разрешите такое заглавие, ваше преосвященство, - робко испросил периодический редактор. - «Новая метла метет по-новому».

- Лучше веник. Метла женского рода.

- Как насчет амнистии? - подал с кушетки голос Могила. - Эта сука Дмитрий Кондратьевич нынче утром Перца в цугундер закрыл. Если он Перца к обеду не откроет, я ему глаз отверткой выну.

Словарь, как будто бы дремавший, заиграл желваками:

- Через голову командования лезете, старший офицер?

- Клал я на твою голову, - альбинос мгновенно занял положение «сидя». - А ты, ваше преподобие, распорядись насчет индульгенции. А с тобой, Митенька, мы еще потолкуем.

- Потолкуем, - кивнул полицмейстер. - Еще и с тобой мы потолкуем, дружок.

Только я успел подумать, что именно сейчас уголовные разборки мне нужны менее всего, как в кабинет, будто по команде, завалился десяток спасателей с хлебными тесаками. «Значит, Митя успел к утру перевооружить своих нападающих, - прикинул я, знаком успокоивши Анечку Щукину. - Любопытно, что еще Митя за ночь успел?». Шеф охраны бургомистра, занявши удобную позицию для стрельбы, в моих знаках, по счастью, не нуждалась. Вьюн, пожалуй, одна сохраняла безмятежность. Поскольку Могила с двумя своими выхваченными стилетами и Дмитрий Кондратьевич со своими ландскнехтами уже готовы были кинуться в абордажную схватку. Остальные присутствующие все готовы были кинуться врассыпную. Что же до меня, то я вообще ни к чему не был готов. Однако, требовалась разрядка. Требовалось как-то себя повести. И я занял пространство меж двух пока еще статичных противников. Если верить латыни такое пространство называется интервал. Нейтральное пространство от овального стола до кушетки.

- Дмитрий Кондратьевич, - обратился я как можно официальней к вождю анархистов. - Я готов принять или ваши объяснения, или вашу отставку.

- Да ну! - почему-то обрадовался полицмейстер. - И кто же у тебя порядок в епархии восстановит? Могилевский с Перцем?

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату