- И что? - насторожился командующий армией спасения, заподозривши меня в каком-то скрытом подвохе наподобие подкладывания свиньи.
- Там Кант вывел термин. «Вещь в себе». Ding an sich. Некая вещь, сущность и смысл которой только ей одной и понятны. Это упрощенное толкование.
- Короче, епископ. Время нет.
- Верно. Времени у нас маловато. Так вот. Для твоего хозяина поселок здешний пока что вещь в себе. Ростова подобная концепция устраивает. Как только эта вещь выйдет из себя, его подобная концепция перестанет устраивать. Так что ты, Митенька, загони эту вещь обратно. Выдай смутьянам коробок полста баночного пива, и водки выдай коробок двадцать. Реши проблему, пока они всем табором не двинулись на химическую фабрику пивные трубы чинить.
- В принципе, «Нюрнберг» ордена юрисдикция. За него Словарь отвечает.
- Пока не отвечает. Но пора бы ответить.
Дмитрий Кондратьевич задумался, пощупал нос, выдернул из полировки стилет Могилы, и потащился решать проблему. По пути заглянул к Анечке Щукиной, и передал ей пару ключей с брелоком.
- Скутер у Германа сидит на цепи. По городской эмблеме легко узнаешь. Четыре такта, учти. Китайская сборка. Меньший ключ от зажигания. Остальные от замка.
Щедрый жест. Не ждал я, признаться. Командующий покинул резиденцию.
Я докурить не успел, когда за выбитыми окнами мало разборчивое, но громкое обращение Полозова накрыло шум и свист пивных фанатиков точно взрывная волна. Ответный взрыв последовал незамедлительно. Взрыв коллективного восторга. И покатился он к чертовой бабушке в сторону продуктовых лабазов, пока вовсе не стих. В кабинете остались Вьюн и я. Вернее, секретарь Гусева и я. Вьюн и Гусева после дуэли как-то взаимно не замечались. Гусева смотрела сквозь Вьюна точно сквозь призрак, но иначе, нежели Могила смотрел давеча сквозь Полозова. Вьюн же и вовсе не смотрела на Викторию. Из-за косметики, мне кажется. Как иные стараются не смотреть на рвотную лужу.
- Ты придумала, где и когда мы встретимся с Генрихом Яковичем?
- Думать нечего, - Виктория припудрила розовым порошком из пудреницы бледные щеки. - В Косом переулке, дом 9.
- И кто там живет?
- Я там живу. Моя фамилия по гражданскому супругу Максимович. Генрих давно подсел на льготный режим. По средам ко мне ночевать приходит. Сегодня среда. Утром часам к пяти заглядывай. До пяти мы любим друг друга.
Виктория ссыпала в ридикюль баночки с флакончиками, щелкнула замком и порхнула за дверь. Во истину, если и обитала в Казейнике вавилонская шлюха, то все же это была Виктория. Вика-Смерть. Кавалерственная дама трупных червей. Татарская любовница, княжеская подстилка и гражданская жена льготника Максимович. Вьюн дремала на подоконнике. Пришлось ее разбудить.
- Давай, милая. Просыпайся, - я тронул ее золотое руно. - Гони в экологический институт. Дарью Шагалову на большую землю вывезешь.
- А если она не откроет мне?
- Откроет. Она всем открывает. Она даже упырям-экологам открывает.
- А если она ехать откажется?
- У тебя наручники есть?
- Наручники для извращенцев.
- Соври, что Глухих в карьере нарыл оранжевую глину.
- Это важно?
- Да мне плевать. Важно, что вернешься ты с Дарьей Шагаловой. Вопросы?
- Лавочка имеет.
- Приводи. Но после возвращения. Пистолет оставь.
Она, помедлив, отдала мне пистолет Макарова. Или Щукина. Кого-то из них.
Я, помедлив, вернул ей фамильное оружие. В поселке было неспокойно.
«Лучше пусть она еще кого-нибудь подстрелит, но сама пусть лучше выживет. Пусть вообще если кто- либо выживет, лучше Вьюн», - решил я бесповоротно.
Американский химик Уорф обрел узкую известность благодаря своей теории лингвистической относительности. Уорф утверждал, что картину мира в нашем сознании формирует язык. То есть, языку мы доверяем больше всех прочих инструментов осязания, зрения, обоняния или слуха. Причем, совершенно постороннему языку. В основу его теории легла пожарная статистика. О чем говорит подобная статистика? Если на бочке написано «Вода», в бочку легко бросают непогашенные окурки даже вопреки тому, что от нее за милю разит бензином. То есть, лингвистический анализ в нашем сознании доминирует над здравым смыслом и данными нам от природы органами идентификации.
То есть, как ни крути, а «вначале было слово». Лишний раз убедился я в этом после встречи с Генрихом Яковичем в Косом переулке, дом 9. Итак, я встал около 4-х утра. Проснулся в будуаре изгнанника Хомякова. В кабинете мне холодно спалось. В будуаре же стояла удобная оттоманка, покрытая одеялом. В будуаре стояла немецкая масляная печь. И множество будильников помимо того, который Хомяк унес в изгнание. Я доверился пластиковому электронному будильнику с мелкой штамповкой «сделано в Китае». Лингвистический анализ подсказал мне, что будильник зазвонит в назначенный час. Вопреки пожарной статистике это сработало. В пустом вестибюле болтался крепкий спасатель годов под сорок.
- Вы кто и зачем? - опросил я спасателя.
- Матвеев я. Дмитрий велел присмотреть. Николай-чревоугодник ангела назначил за вашу голову.
- Еще раз?
- Припадочный обещал тому, кто избавит поселок от вашего деспотизма, рукоположение в земные ангелы. И телесное благословение голубицей.
- Какой голубицей?
- По слухам, она мужскую плоть истязает виртуозно.
Матвеев мне понравился. Отвечал обстоятельно, уверенно. Глаз не прятал. Держался вежливо. И командование величал без принятого среди анархистов подобострастия.
- Косой переулок знаете?
- Как не знать? Я здешний.
- Далеко?
- В темноте, да по грязи с полчаса.
- Ну, пошли, Матвеев.
Толковый спасатель Матвеев в подспорье к тесаку экипирован был еще и слабосильным фонариком, которого мощности нам, однако, хватило на вояж по безлюдному ночному поселку, отделанному после наводнения промоинами и корягами. Ровно в пять мы с Матвеевым стояли у кирпичного двухэтажного флигеля с остекленной верандой и крышей, выложенной цельными листами черного толя. Судя по его изумительной сохранности, я оставался последним в поселке обитателем, кому до вчерашнего неизвестен был адрес официального проживания Виктории. Мы взошли на крыльцо с резными перилами. Из резьбы преобладали мужские половые органы и перочинные инструкции по технике их использования. Как все почти бывшие цензоры, Гусева поощряла вакханалию в искусстве. Стучаться в дверь, обитую дерматином, за каким дерматином еще ватный слой пальца на два, занятие бессмысленное. Я взял у Матвеева фонарик, сошел вниз и высадил им четверку стекол на веранде.
- Жить надоело, солдат? - услышал я взвинченный голос бестии, налетевшей на Матвеева.
Лучом фонарика я поймал ноги бестии, обтянутые бежевыми пятнистыми лосинами. Выше бестия складывалась из обнаженной спины, схваченной под лопатками шелковой полосой, и заколотого шпилькой сеновала.
- Матвеев не при делах, - поспешил я обратить гнев бестии по адресу.
Бестия обернулась Викторией Гусевой уже непосредственно ко мне.
