всего-навсего колодец, занятие не из веселых.
«Глупости, — успокоил себя Башенкин. — Просто я не тем закусывал. Не рыбой надо было, а пельмешками. Непременно пельмешками! Рыбные мысли совсем не те, что пельменные. Другая суть, иная стать. Скользкие, верткие, неудобоваримые, а зачем такие нужны человеку?»
Он шагнул к дверям и, разумеется, поскользнулся. Наверное, на собственных рыбных мыслях.
«Я совсем пьяный. Странно… — Ной ухватился за косяк и тяжело вздохнул. — А мыслю совсем как трезвый. Может, это неспроста? Может, я особенный?..»
Оплодотворенное зернышко лопнуло, выпростав проворный побег. Бамбуковым стремительным лучиком идея пошла прорастать в Ное, наполняя чем-то доселе непривычным — скорее приятным, нежели пугающим.
«Раз я не пьянею умом, — продолжал он рассуждать, — раз способен думать о глобальном — что- нибудь это, верно, значит. Ведь я — это я, а многие ли это понимают? В конце концов, я не просто я, я — Ной. А Ноев на Земле во все времена было негусто… Люди знают одного-единственного, а я… Я знаю двух единственных…»
Смех родился непроизвольно, и в унисон Ною тотчас рассмеялся выбравшийся подышать гость.
Ной посмотрел на него снисходительно. Их веселили совершенно разные вещи.
На следующий день Башенкин стал подавать руку сугубо избирательно.
— Чего ты? — удивился Жорик, не главбух и не начальник, всего-навсего временный лаборант.
— Так, — Ной загадочно улыбнулся. Кивнув на повисшую в воздухе ладонь, туманно пояснил: — Спрячь, Жорик. До поры до времени.
С начальником получилось и вовсе просто. Тот сам никогда не подавал руки Ною. Но раньше как все обстояло: Ной готов был откликнуться, начальник же ограничивался сухим кивком. С сегодняшнего дня кивал уже Ной. И не подавал руки тоже Ной. Начальник кивал в ответ, но позиции тем не менее поменялись. Произошла рокировка, о которой сам начальник, может быть, и не подозревал, однако Ной знал о ней твердо.
«Никаких шуточек и никакого смеха!» — решил он, и уже через пару дней на него начали посматривать. Зависть, непонимание, удивление — ничего подобного еще не было, но все это уже начинало зарождаться. Ной торжествовал. Он вживался в странную роль, поражаясь, отчего раньше существовал иначе, как все, не отличаясь и не выделяясь.
— Какой-то ты стал странный, Башенкин, — признался ему инженер Паликов.
— А я и есть странный, — Ной безошибочно отыскал в пиджаке инженера неполадку, сурово ткнул пальцем в среднюю, провисшую на ниточке пуговицу. — А тут надо капроновой крепить. И обязательно крестиком.
— Капроновой? — изумился инженер.
— Именно!
Странные фразы, мутный смысл, двойственность! Это стало лозунгом, подобием девиза, выбитого на его мысленном щите. Когда придет время, появится и подоплека, и определенность, а пока…
— Милена, — говорил он, проходя мимо стола секретарши. — Цвет платины — это убого.
— Что? — она окидывала себя взглядом, пытаясь определить, в каком месте она платиновая. — А почему?
— Платина — цвет свежеотлитого танка! — он отворачивался и уходил, оставляя за собой шлейф досады и недоумения.
Самое занятное, что он вдруг наткнулся на закон, не открытый даже прозорливым Карнеги. Нет глупых фраз, есть глупые интонации. Чушь, произнесенная уверенным баритоном, есть джокер, способный превращаться во что угодно. Оттого, надо думать, и жировали диктаторы всех времен и народов. Питаемые страхом людишки изыскивали мудрость в самом куцем лаконизме. Изыскивали по той простой причине, что произносил означенный лаконизм не буфетчик дядя Вася, а непременно какой-нибудь генерал или секретарь генеральского уровня — и произносил так, как должно произносить генералам: с напором, загадочно, скупо. Генералом Ной становиться не собирался, но каждый вечер он торжественно повторял собственному отражению в зеркале:
— Мне не надо быть кем-то, потому что я — уже я. Я — Ной! Самый настоящий Ной!
И детской припрыжкой вновь набегал беззвучный смех — благородный, как треск срываемого с песцовой шубы целлофана, торжествующий, как гармонь в руках деревенского ухаря. Ной Александрович засыпал под собственное взбулькивающее веселье, видел сны про себя и о себе, заряжаясь энергией от Вселенной, чтобы однажды вернуть все обратно единой слепящей вспышкой.
Результатом номер два (первым было изменившееся отношение сослуживцев) стало поселение у него на квартире аристократически бледной особы по имени Надя.
Так уж оно создано природой, что иные люди за версту чуют кумиров. Они спешат навстречу, молитвенно воздевая руки, с расстояния примеряясь, как поудобнее встать, с какой стороны и под каким углом. Заглядывая в рот, жаждут жизненного смысла, подставляя спину и шею, заранее умирают от сладкого бремени. Поклонники и фанаты, рабыни и слуги. Человек создан не для счастья, а для восторга. Счастье — для мирно жующих коров, трепетная восторженность — для гуманоидов! И потому всегда и везде требуется первое и непременное — ПРЕДМЕТ ОБОЖАНИЯ. Для Нади предметом обожания стал Ной.
— Надя и Ной. Два «Н», — выдохнула она, заикаясь, в их первую встречу.
Не произнося ни звука, он взял ее руку, развернул ладонью к глазам.
— Что-нибудь не так? — девушка встревожилась, заранее ощутив стыд за все эти путаные, бессмысленно исчеркавшие ладонь линии.
— Пушкина знают все, — обвиняюще произнес он. — А кто знает Мицкевича?
— Никто! — покаянным эхом откликнулась Надя.
— А Сухарева с Самойловым?
— Никто…
— Стыдно? — вопросил он.
Уши и щеки Нади малиново накалились, словно их подключили к электросети. Робко кивнув, Надя потупила маленькую головку и тем самым окончательно решила собственную судьбу, поселившись под кровом у бога, то есть у Ноя. Не в качестве сожительницы и прислуги — в качестве спутника. Любой, даже самой огромной звезде требуется спутник. Это своего рода критерий состоятельности. Чем больше планета, тем большее количество спутников должно ее окружать. Человек, живущий один, не может быть светилом. Отсутствие спутников означает отсутствие гравитации. И пусть он богат, как Крез, пусть он пыжится и светится, как самое большое солнце, это ровным счетом ничего не значит. Ибо в тылу у него — вакуум, никого и ничего.
С пророчествами, впрочем, Ной не спешил, хотя и начинал чувствовать, что люди чего-то от него ждут. Со скепсисом, с усмешкой, с едва скрытой тревогой, но ждут. Загадочное всегда завораживает. Ожидание чуда — пусть легкого, несерьезного — пылью притуманило воздух.
С тем же Паликовым начальник института как-то озабоченно поделился:
— Заметили, каким наш Башенкин стал? Совсем переменился.
— Это Ной, что ли?
— Ну да. По коридорам, как по клетке, ходит. Так и зыркает на людей! То ли обиделся, то ли зарплату потерял, не пойму.
— Это да. А главное, выражаться стал.
— В смысле — ругаться?
— Да нет. Именно выражаться. Иной раз такое скажет, что и мысленно повторишь, а все одно не поймешь.
— М-да…
Ной слышал шепот за спиной, угадывал чужое недоумение, и оттого уверенность в собственных силах росла и крепла. В конце концов, и Распутин заявился в Царское село из глубинки. А Башенкин был не просто из глубинки, он был из Нижнего Тагила. А что такое Нижний Тагил? Что может сказать об этом городе человек, никогда в нем не бывавший? Да ничего! Между тем Нижний Тагил — еще одно чудо света.
