Ледяная кровь. Полное затмение

— «И вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных».

— Евангелие от Марка⁹⁵, не так ли?

— Действительно, оно перекликается с Книгой пророка Даниила: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое вовеки не разрушится»². Схожие аллюзии мы можем найти в Евангелии от Матфея: «Когда же придет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей»⁹⁶. Лука описывает второе пришествие более подробно: «И будут знамения в солнце и луне и звездах... Когда же начнет это сбываться, тогда восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше»⁴.

— Второе пришествие... Христос воскреснет, чтобы вновь спасти нас. И третьего пришествия не будет, как написано в священных книгах.

— Вот почему я до самой смерти буду бороться, чтобы воспрепятствовать этому.

— Вы воспротивитесь божественной воле?

Гонорий закрыл лицо руками и уточнил свою позицию:

— Я буду служить Ему до проклятия, если понадобится. Оберегать Его созданий от самих себя. Защищать до последнего вздоха порядок, установленный нами много столетий назад, чтобы обуздать худшие инстинкты, иначе человечество будет ввергнуто в хаос, из которого мы его вызволили.

Веселость мадам де Нейра исчезла как по мановению волшебной палочки. Она прошептала:

— Если Христос воскреснет...

— Что? — рассердился камерленго, стуча кулаками по столу. — Человек чудесным образом станет лучше? Сегодня он такой же, каким был прежде. За Ним последует лишь горстка мечтателей и непорочных. Другие будут постоянно стремиться уничтожить Его, поскольку Он угрожает их подлым, но выгодным сделкам, и они добьются своего.

Воцарилось молчание. Мадам де Нейра почувствовала, какая глубокая грусть охватила прелата. Гонорий боролся со своей единственной любовью: с Богом.

— Так значит, вы обрекаете нас на несовершенный мир?

— У меня нет иного выхода. Порой я говорю себе... — Камерленго сдержал ироническую улыбку. — Вы сочтете меня смешным, моя дорогая... Порой у меня рождается безумная надежда. Если мне удастся помешать объявленному второму пришествию, если мне удастся его отсрочить... Возможно, оно случится, когда человек повзрослеет, когда он избавится от жестокости, алчности, слабоволия и глупости, сохранив лишь Свет?

Прелестный ротик в форме сердечка изогнулся в грустной улыбке. Од вздохнула:

— Гонорий, мой дорогой Гонорий... Неужели вы верите, что люди могут радикально измениться в лучшую сторону?

Со слезами на глазах камерленго внимательно посмотрел на Од и сказал:

— Не больше, чем вы, моя дорогая, но порой у меня возникает необходимость лгать самому себе, чтобы немного свободнее дышать.

Монж де Брине прикусил губу и медленно покачал головой. Он избегал смотреть в глаза графу Артюсу.

Расстроенный, он тихо сказал:

— Это ловушка, монсеньор. Сведения, которые мне удалось собрать, подтверждают мое мнение.

— Но, Брине, — занервничал Артюс, — почему король расставил мне ловушку? Какую выгоду он сможет извлечь из всей этой затеи?

— Не знаю, — признался бальи. — Но зато из надежных источников мне известно, что для ведения процесса епископ Алансона поспешно назначил сеньора инквизитора Эвре. Почему Эвре? Да только потому, что Людовик⁹⁷, граф этого города, выполняет все деликатные дипломатические миссии, в част-носги имеющие то или иное отношение к Риму, которые поручает ему Филипп Красивый, его сводный брат.

— По вашему мнению, я должен стать разменной монетой между королем и Ватиканом?

— Нисколько не сомневаюсь. Именно этим и объясняется оскорбительный тон послания, которое вы получили.

— Наверное, мне должно льстить, что я вдруг оказался такой важной особой в глазах всех, — мрачно сыронизировал граф Артюс. Он вздохнул и сурово продолжил: — Что вы на самом деле думаете, Брине? Я всегда чувствую, когда вы скрываете от меня отвратительные новости. Ваше лицо вытягивается, словно вы с утра ничего не ели, и вы настойчиво избегаете встречаться со мной взглядом.

— Я... возможно, я ошибаюсь... Мне в голову пришла мысль, и я должен сказать вам, что она мне отвратительна. А если... А если вас пытаются удалить от графини?

— С какой целью? — спросил Артюс.

Тем не менее у Монжа де Брине возникло убеждение, что граф ничуть не удивился.

— Без вашей защиты она станет более легкой добычей. Упорство, с которым ее травила инквизиция, эти разбойники, которые чуть не задушили ее в лесу, если бы не мужество графини и доблесть ее кобылы, а также вмешательство рыца-ря-госпитальера, вмешательство... слишком чудодейственное, чтобы быть случайным... Все позволяет предполагать, что она имеет основополагающее значение для могущественных и решительных людей. Их решимость, цель — пусть они остаются для меня таинственными, — разве они исчезли после вашей женитьбы? Очень сомневаюсь.

— И я разделяю ваши сомнения, Брине. Таким образом, вы пришли к тому же выводу, что и я.

— Другими словами... — Монж де Брине стал говорить более твердым тоном, пытаясь скрыть свою тревогу. — Я очень боюсь, что судебный процесс — это нечто гораздо более серьезное, чем невинное желание Рима получить разъяснения.

Артюс внимательно посмотрел на бальи, прежде чем ответить:

— Так вот по какой причине мессир Жозеф превратил меня неделю назад в прилежного ученика...

— Прошу прощения?

— Я изучаю, вернее, скрупулезно разбираю «Советы инквизиторам», написанные покойным Климентом IV, а также небольшой трактат об инквизиторской практике. Мы обязаны им неизвестному сеньору инквизитору. Поучительное чтиво. Невольно задаешь себе вопрос, как некоторым обвиняемым удалось вырваться из их когтей?

Монж де Брине вздохнул с облегчением.

— Каким же невыносимым глупцом я был, монсеньор! А я сгорал от беспокойства! Я уже представлял, как вы без подготовки бросаетесь в пасть волку. Право, какой же я глупец!

— Разумеется, нет, — возразил Артюс д’Отон более мягким тоном. — Вы храбрый друг, а меня гложет собственная глупость. Понимаете, мне потребовалось пережить несколько страшных часов, чтобы я начал отдавать себе в этом отчет.

Подобное заявление, неожиданное со стороны этого непостижимого, замкнутого, но не высокомерного человека, заставило покраснеть Брине. Бальи прошептал:

— Вы делаете мне честь и доставляете огромное удовольствие, монсеньор.

— Возвращаясь к процессу, на котором я должен, как они утверждают, дать обыкновенное объяснение, мне его не избежать. Даже если бы у меня была возможность уклониться, я все равно предстал бы перед судом. Уклониться — значит дать им повод подумать, что они правы. Тогда суд Божий, который спас мою нежную супругу, вызовет подозрения, станет подложным, а значит, недействительным. Кто может утверждать, что они не пойдут на новую подлость, то есть не устроят новый процесс с отягчающими обстоятельствами, иначе говоря, выдвинут обвинения в убийстве инквизитора и богохульстве? А этого я хочу во что бы то ни стало избежать.

Артюс д’Отон немного помолчал, а потом заговорил таким равнодушным тоном, что бальи заволновался:

— Брине, теперь, когда вы уверовали в мой боевой дух, я... Я вам не приказываю, я прошу вас как своего друга об одной услуге. Если события станут развиваться не так, как мне того хотелось бы, я покорнейше прошу вас как можно скорее отвезти