Осмотревшись, нашла, что и просьбу может исполнить. Прилагался чек на три тысячи.
Из окна было видно, как мсье Жанен, сухенький старичок в туфлях и старом, засаленном рединготе, без воротничка вынес тазик золы и проходил наискось через двор: тут у него кусты крыжовника, он иногда подсыпает туда пепел и угольки из печурки. Капа спрятала в сумочку три тонких, слабо хрустевших лиловых бумажки. Ей предстояло спуститься по лестнице, взять за углом мимо бистро, откуда говорил Рафа по телефону, войти чрез калитку во владение Жанен, это не более ста шагов. Но тогда — все другое: ее дом, ее комната, генералово окно, квартирка Доры Львовны вовсе по-иному представляются отсюда. Она может видеть себя и «своих» со стороны. И действительно, когда вошла под тень каштана (едва хранившего последние свои листы), вдруг вспомнила Людмилу, как та не сообразила, что ведь это рядом с Капой.
В новом мире подошедшему с тазиком старичку сказала, кого желает видеть. Горбоносый старичок кратко, но любезно указал.
Капа поднялась в первый этаж (по узенькой французской лесенке). Ей представлялось, что идет она просто так, к человеку чужому, малознакомому, застегнувшись душевно, как застегнут на ней не первой свежести темненький костюм. Несколько сутулясь, постучала в дверь.
— Entrez! [Входите! (фр.)]
Начался еще третий мир. Небольшая комната с окном в переулок, довольно светлая, с камином и зеркалом в золотой раме над ним — с часами на подзеркальнике, все, как полагается в истинно французском старом доме. Но не полагается, чтобы на подзеркальнике лежали галстухи, воротнички. Странны также кораблики — искусно сделанные — на шкафу: бриги, фрегаты в парусах, точно модели из музея мореплавания. Странен стол у окна — простой, вроде кухонного, застланный толстым сукном. Когда дверь отворилась, сухощавый, высокий, с небольшой лысиной человек без пиджака склонялся над столом, спиной к окну: в великом прилежании разглаживал штаны, слегка дымившиеся. Увидев на пороге Капу, тоже ощутил новый мир, и не сразу оторвался от портновского. Держа утюг, остановившимися голубоватыми глазами глядел на дверь. Потом улыбнулся — улыбкой милою и почти детской — утюг поставил на подставку, легкими молодыми шагами подошел к Капе, протянув вперед руки.
— Очень рад... тебя видеть.
Капа молча подала руку. Он ее ласково поцеловал. Подняв голову, не выпуская руки, все улыбаясь, неподвижно смотрел на нее. Что-то очень далекое, щемящей нежности и очарования вдруг ощутила она.
— У тебя такой вид, будто ты хочешь спросить: зачем пришла? — да не решаешься.
Анатолий Иваныч сел на диванчик, Капе пододвинул стул.
— Нет, я ничего,— сказал простодушно, все продолжая на нее глядеть прозрачными, голубоватыми глазами.— Ты так... очень неожиданно... мы ведь давно не виделись.
«Все такой же... Нет для него времени».
— Анатолий, как ты живешь?
— Вот и живу, ты видишь...— он неопределенно провел рукой по воздуху, будто указывая на свою комнату, обстановку, строй жизни.— Разумеется, Капочка, туговато... теперь времена трудные.
Он опять с ласковостью и упорством уставился ей в глаза.
— Времена трудные, Капочка, все дела в застое.
— Да уж ты такой делец... Он несколько оживился.
— У меня дел много, ты не думай. Но все неудачи. И с кораблями слабо, — он указал на модель брига на шкафу.— Единственно, что могу еще продавать, это маленькие яхточки для тюльерийского прудка, знаешь, там внаем дети берут. Да это все мелочи, пустяки платят. А серьезная работа, фрегат, линейный корабль, никого более не интересует.
«Все то же полоумие...» Капа помнила это еще по Константинополю. Анатолий Иваныч в беженство вывез целый чемодан моделей, инструментов, бечовок для оснащивания... и никогда с ним не расставался. Обожал он корабли. С удивительным искусством строил их сам, читал книги по кораблестроению, в портовом городе нельзя было оторвать его от набережной.
— Третьего дня был я на Монмартре у одного грека, в особняке... знаешь, рю Ларошфуко. Кападопулос. Ах, Капочка, какой особняк... там у него и фарфор старинный, и табакерки, и картины. Мы с Сережей Друцким продаем ему одного Фрагонара... Если выйдет, я тебя у Ларю завтраком угощу. Или у Прюнье. Ты устрицы любишь? Да, помню, любишь... Капа, когда мы продадим ему Фрагонара, то все вместе поедем: я, ты, Сережа. Но знаешь, не завтракать. Нет, лучше обедать, а потом в дансинг. Меня недавно один знакомый угощал... недалеко от Люксембургского сада. Ты... ты, Капочка, представить себе не можешь, какой там поросенок.
Анатолий Иваныч совсем развеселился. Видимо, и Фрагонар, и Ларю, и поросенок люксембургский уже лежали в кармане.
— Или же можно устроить так. Пока там еще мы продадим греку картину, но вот около Елисейских полей я знаю один ресторанчик — это уж совсем дешево... замечательные мули и креветки. Да. Квартал дорогой, но это простенький ресторанчик, вроде бистро. Называется Tout va bien... а? Как хорошо называется! Tout va bien — все великолепно!
Анатолий Иваныч раскрыл свой большой рот с изящным, волнистым очертанием — и захохотал детским смехом.
— Мы туда непременно пойдем, Капочка. Хозяин бретонец, черненький такой, худощавый... и получает мули каждый день из Бретани. Он меня любит! Ты знаешь,— лицо Анатолия Ивановича вдруг стало серьезным, глаза остановились на Капе,— он мне всегда кредит оказывает. Мы можем прийти, позавтракать и ничего не заплатить!
Капа молчала. Точно бы повернулось в ней некое колесо, возвратило года на полтора назад. И ничего не было! Для него — ничего не произошло. Все такой же, будто вчера расстались. То, что происходило с ней, жила она или умирала, этого он не знал да и не интересовался. Все то же, что было в Константинополе, что было у Стаэле. Все так же ласков, мил. Так же ни до чего нет дела, кроме Фрагонаров и кораблей, ресторанов и фантастических греков, которые якобы могут его обогатить, и все те же глаза, те же руки...
— Что же ты не спросишь, как я жила? Все про рестораны...
— Да. Капочка, ты... ведь, действительно, мы давно не видались. Ты какая-то бледненькая...
Он взял ее руку, погладил и поцеловал. Потом опять погладил.
— Ты тогда так внезапно исчезла...— Он смотрел на нее расширенными глазами, точно, правда, был очень удивлен и поражен, что она от него ушла.
Капа закрыла лицо руками. Тело ее стало слегка вздрагивать. Она вынула платочек, приложила к глазам. Другой рукой сжала руку Анатолия Иваныча — жестом вековечным, женским жестом любви, прощения, отдания.
— Ты... нарочно снял комнату рядом с моей? Знаешь, что я живу через двор?
— Да, Капочка, да...
Анатолий Иваныч заранее не придумал, что сказать, и мгновение находился в нерешительности. Но только мгновение: с обычно нежным лукавством тотчас же все сообразил.
— Я слышал, Капочка, что ты где-то здесь поблизости. И у меня, знаешь, было такое чувство,— он широко раскрыл глаза, точно выражая ими нечто таинственное и сложное,— что какая-то сила именно сюда меня влечет, вот так и тянет...
Капа продолжала плакать. Она знала, что он лжет, но приятно было, что именно так лжет — ласково и благосклонно. В сущности, что она ему теперь? Бывшая подруга, отравлявшая жизнь ревностью, мучениями. И теперь едва влачащая существование. Нет, в эту минуту он бескорыстен.
Капа сунула платочек в сумку и рука ее наткнулась на хрустящие билеты. Чрез минуту, несколько овладев собою, села прямо и защелкнула сумку.
— Расскажи мне, как ты это время жил. Анатолий Иваныч заморгал глазами.
— Вот так и перебивался, Капочка. То что-нибудь продавал... картины... раз мне бриллиантовое кольцо
