l:href='#n_503' type='note'>[503].
Трудно сказать, связаны ли все эти казни непосредственно с поражением на Уле, но в силу обостренного воображения царя всякие противодействия его воле рассматривались как крамола.
Вероятно, за поражение под Улой поплатился жизнью Никита Васильевич Шереметев (с 1557 г. окольничий, а через год уже боярин)[504]. Р.Г. Скрынников возражает против нашего объяснения причин опалы Н.Шереметева, так как тот в битве под Улой не участвовал. Однако, будучи в 1562–1563 гг. смоленским наместником, он вместе с другими воеводами отвечал за успех и неудачу военных действий с Литвой; к тому же глава русских войск под Улой П.И. Шуйский должен был идти к Орше вместе со смоленским и вяземским воеводами[505]. Еще до казни Никиты Шереметева в опале находился его старший брат Иван Большой, боярин с 1549 г. Этот крупный воевода имел несчастье разделять внешнеполитические взгляды Адашева, т. е. был сторонником борьбы с Крымом, а не с Литвой[506]. Правда, в событиях 1553 г. он поддержал кандидатуру царевича Дмитрия, выдвинутую Иваном IV. Но прошлые заслуги мало помогли Шереметеву, как не спасли они и Адашева.
8 марта 1564 г. по Иване Большом Шереметеве (он еще до этого некоторое время находился в темнице) взята была поручная грамота, «что ему… не отъехати в Литву, ни в Крым». Порука была двустепенная: первую грамоту (с обязательством в 10 тысяч рублей) дали бояре И.П. Федоров, Я.А. Салтыков, И.В. Шереметев Меньшой, окольничий A.A. Бутурлин, а также Н.И. Чулков, В.И. Наумов, И.А. и Ф.И. Бутурлины, Ф.И. Салтыков и В.В. Лошкин-Карпов[507]. За этих лиц в свою очередь ручались 85 детей боярских (в той же сумме)[508]. Уже летом 1564 г. И.В. Шереметев Большой назначен воеводой правой руки в Калугу[509] т. е. опала с него как будто была снята. Очевидно летом же 1564 г. в темницу был брошен боярин В.В. Морозов за то, что приказал похоронить тело казненного Василия Шибанова, доставившего царю послание Курбского[510].
Казни Дмитрия Овчинина и других вельмож понудили бояр и митрополита обратиться к царю с просьбой «воздерживаться от столь жестокого пролития крови своих подданных невинно без всякой причины и проступка». После этого Иван IV, говоря словами Шлихтинга, «в продолжение почти шести месяцев оставался в спокойствии»[511].
Но не только старицкий князь и его потенциальные сторонники из числа деятелей Избранной рады представлялись Ивану IV серьезной государственной опасностью. Великий Новгород с его пережитками удельных вольностей казался все еще непокорным соперником Москве. Фактическим главой Новгородской республики в свое время был наряду с боярским советом архиепископ. Поэтому ликвидация земельного могущества новгородского боярства уже в конце XV в. сопровождалась секуляризацией земель «дома св. Софии». Однако политические позиции и идеологический престиж новгородского владыки, второго по значению церковного иерарха на Руси, и в XVI в. были очень прочными. Еще в конце XV в. при архиепископе Геннадии, инициаторе разгрома ереси, создается «Повесть о белом клобуке», согласно которой новгородский архиепископ рассматривался главой русской церкви.
Эти цезарепапистские тенденции главы новгородской церкви столкнулись с решительным противодействием московского правительства. Редко кто из новгородских владык спокойно доживал свой век на архиепископской кафедре. После открытого сопротивления секуляризационным проектам Ивана III на соборе 1503 г. был сведен с престола Геннадий. Его преемник Серапион низвергается за отлучение от церкви союзника Василия III Иосифа Волоцкого (1509 г.). 17 лет в Новгороде вовсе не было архиепископа. Только Макарию удалось заслужить благосклонность московской власти и сделаться даже митрополитом. Зато его преемник осифлянин Феодосий после Стоглава как ярый противник правительственной программы церковных реформ вынужден был покинуть архиепископский престол уже в 1551 г.[512] Назначение Пимена (с 1552 г.), вероятно, произошло не без прямого влияния Сильвестра: новый владыка происходил из среды кирилло-белозерских старцев, к которым особенно благоволил благовещенский протопоп. Падение Сильвестра поколебало расположение царя к Пимену. Еще в январе 1562 г. новгородский архиепископ, приехав в Москву, «чаял собе великой опалы», но «государь его помиловал, держав у собя много, и отпустил с любовию»[513].
Вскоре полунезависимому положению новгородского владыки пришел конец. В феврале 1564 г. на заседании освященного собора и Боярской думы принимается решение о белом клобуке. Новгородская легенда получает московскую санкцию, но с весьма серьезными коррективами. Отныне белый клобук как знак высшей церковной власти должен был носить не только новгородский архиепископ, но и московский митрополит. В «утвержденной грамоте» специально подчеркивалось, что белый клобук не новгородское нововведение, а что его носили еще основатели московской митрополии Петр и Алексей. Другая привилегия новгородского архиепископа также ликвидируется: теперь печати красного воска к грамотам могли привешивать не только глава новгородской церкви, но и митрополит, и казанский архиепископ. Причем новое изображение и надпись на митрополичьей печати утверждаются соборным решением. Так на церковном соборе московское правительство добилось правовой санкции подчинения новгородского архиепископа митрополиту всея Руси[514].
Правительственные мероприятия начала 1564 г. не только не задержали надвигавшиеся события, но их ускорили.
В ночь на 30 апреля 1564 г. в Литву бежал наместник Юрьева Ливонского князь Андрей Михайлович Курбский, крупный военачальник, боярин с 1556 г.[515] Непосредственным поводом для этого послужило полученное Курбским известие о готовящейся расправе с ним[516].
Польский хронист Мартин Бельский вслед за Гваньини объясняет бегство Курбского за рубеж тем, что он устрашился кары за неудачу под Невелем. Однако уже А.Н. Ясинский справедливо усомнился в достоверности этого рассказа[517]. Вряд ли побег был подготовлен сношениями Курбского с литовскими властями в Ливонии[518], хотя польский король стремился всячески привлечь на свою сторону прославленного полководца[519].
Еще одну причину бегства Курбского выдвигал сам Грозный. Позднее (в 1581 г.) он прямо писал, что Курбский «хотел видети» на русском престоле князя Владимира, так как за ним была двоюродная сестра Курбского[520].
Пламенный поборник всех начинаний Избранной рады, личный друг семьи Адашевых[521], Курбский уже давно ждал трагической развязки его конфликта с Иваном IV. В своих посланиях старцу Псково-Печерского монастыря Вассиану Муромцеву, написанных, как показали последние исследования И.Е. Андреева, до бегства князя Андрея за рубеж[522], он дал очень резкую критику нового поворота политики Ивана Грозного. Мрачный тон этих произведений во многом объясняется тревогами Курбского за свое будущее, «понеже паки напасти и беды от Вавилона (читай: от Ивана IV — А.З.) на нас кипети многи начинают»[523]. Курбский бичует не только своих старинных врагов из осифлянской среды, но и весь политический строй современной ему Руси. Он писал «о нерадении же державы и кривине суда и о несытьстве граблении чюжих имений». Где тот святитель, восклицает он, который «возпрети царю или властелем о законопреступных… где лики пророк, обличающих неправедных царей?»[524]. Церковники собирают себе «великие богатства» и мучат «убогих братей» голодом и холодом. «Воинский чин» не имеет ни коней, ни оружия, ни даже пропитания. «Торговые люди» и земледельцы «безмерными данми продаваеми и от немилостивых приставов влачими и без милосердия мучими». Поэтому некоторые из них бегут из своего отечества, а другие продают своих детей в вечное рабство[525]. Не видя выхода из создавшегося положения, Курбский призывает державного властителя к смирению, правому суду и милосердию[526].
В послании Курбского Вассиану Муромцеву слышатся отзвуки публицистических споров середины XVI в. — горестные нотки Ермолая Еразма и Максима Грека (учителя князя Андрея) по поводу тяжелого положения «ратаев», негодование Пересветова приниженностью положения воинников и вообще напряженное раздумье передовых мыслителей тех времен, когда Избранная рада еще только приступала к своим преобразованиям.
