Мучительно впиваясь в кожу подпольну жителю, похожу на крысу. Два — Господен суд — огня. Два глаза в тьме кромешной. Что боль укуса плоти грешной или крысиный скрытый труд, когда писателя в Руси судьба — пищать под половицей! Судьба пищать под половицей, воспеть народец остролицый, с багровым отблеском. Спаси нас, праведник! С багровым ликом, в подполье сидя безъязыком как бы совсем на небеси![235] В этом стихотворении, написанном в 1972 году (в год Крысы по восточному календарю[236]), в тексте объединены и внешнее самоуничижение, и гражданский пафос, и метафизическое переживание.
Т. А. Пахарева пишет, что главным мировоззренческим наследством акмеизма с его погруженностью в историю и культуру оказался этикоцентризм — ответственное отношение к высказыванию, совесть. В этой книге немало говорится о Кривулине (Пахарева, 2004: 35–39).
Совесть уподоблялась в поэзии всяким неприятным существам довольно часто: когтистому зверю, гаду, змею, змее, скорпиону, червю, коршуну, палачу, ведьме, а также у Пушкина гостю незваному и собеседнику докучному (Словарь, 2004: 527).
Уподобление совести крысе объединяет два основных фразеологических контекста для слов, существенных для образной системы стихотворения: угрызения совести (а крысы — это грызуны) и прячутся как крысы. Имплицитное высказывание Кривулина: ‘поэт андеграунда — это совесть нашего времени’, вероятно, противостоит знаменитому советскому лозунгу Партия — это ум, честь и совесть нашей эпохи. Возникает и такой смысл: ‘совесть вынуждена прятаться, как крыса’.
Возвышение низкого осуществляется не только довольно архаическим тропом — аллегорией, не только тональностью и лексикой стихотворения, но и грамматикой высокого слога, в частности краткими прилагательными (подпольну жителю, похожу / на крысу), и синтаксической инверсией (воспоминаньем запоздалым; два уголька ручных), и фонетикой (звездaми).
В строке Воспеть народец остролицый можно видеть отзвук рассказа Кафки «Певица Жозефина, или Мышиный народ». Там крыса Жозефина — бесполезная певица, без которой народ, однако, обходиться не может. Возможна и антитеза народец — народ как реакция на требование советской пропаганды воспевать народ.
Сравнение И пасть, усеяна зубами, / пред ним как небо со звездами побуждает выделить из списка уподоблений неба частям тела, приведенных Н. В. Павлович, слово уста (Павлович, 1995: 371). Архаическое значение слова уста, сохраненное поэтической традицией XVIII–XIX веков, — ‘рот’. Резкое стилистическое снижение уста —> пасть очевидно. Возможно, что сравнение зубов со звездами вызвано и теми контекстами Анненского, Мандельштама, Цветаевой, в которых небо уподоблено нёбу[237]. Возвышение образа в этом сравнении маркировано и пунктуационно: запятая после слова пасть в строке И пасть, усеяна зубами превращает предикативное причастие в атрибутивное (т. е. именную часть сказуемого в определение). Такая пунктуация позволяет заметить зыбкость границы между определением и сказуемым: в данном случае решающая роль принадлежит только выделительной интонации, которая обозначена запятой.
Максимальный пафос заключительных строк в подполье сидя безъязыком / как бы совсем на небеси! выражен не только лексически, но и грамматически — формой из церковного языка. Но при этом развернутое сравнение, организующее стихотворение, заставляет почувствовать контекстуально обусловленное звукоподражание: слова на небеси уподоблены крысиному писку, тем более в рифменных созвучиях в Руси — спаси — небеси.
Говоря об этом тексте, необходимо обратить внимание и на его мифологические аллюзии.
Несомненно, мы здесь наблюдаем гиперболизацию образа мыши. А мышь в античной мифологии — спутница Аполлона, имеется этимологическая связь между словами мышь и муза. Мыши и крысы изображаются в мифах как чувствительные к музыке, что отражено легендой о Крысолове в ее различных литературных модификациях (см.: Топоров, 1997: 274–297). Если мышь, поедающая съестные припасы, воспринимается как угроза благополучию, то и честное искусство — тоже угроза благополучию — как самого поэта, так и государства. Крыса в этом отношении еще опаснее, чем мышь, поскольку воспринимается как более агрессивное и неприятное существо.
Вполне возможно, что фразеологической предпосылкой уподобления поэта крысе являются и такие выражения: беден как церковная крыса, канцелярская крыса, подопытные крысы (мыши). Первое выражение из этого ряда отчетливо соотносится с интерпретацией андеграунда как подобия катакомбной церкви первых христиан, второе связано со сниженным образом пишущего человека, третье находит подтверждение в словах самого Кривулина: «Как бы то ни было, мы оказались подопытными белыми мышами во вселенском эксперименте» (Кривулин, 2000-а: 101).
Сочетание с багровым ликом одновременно и снижает и возвышает образ: снижает смысловой связью со словами краснолицый, красномордый, возвышает — употреблением слов высокого стиля и тем, что речь идет об отблесках огня на лицах.
И в этом, и во многих других стихотворениях Кривулина очень значительна роль архаизмов, в том числе грамматических.
Рассмотрим еще один пример:
ХЛОПОЧУЩИЙ ИЕРУСАЛИМ В любой щели поет Гребенщиков. Высоцкий дожил до большой печати. Дыханье сперто — и в Д/к Пищевиков новорожденный Хармс въезжает на осляти. Вокруг не Ленинград — Ерусалим, хлопочущий над воссозданьем Храма из н е д о у н и ч т о ж е н н ы х руин, где торжествующая Яма то бездною прикинется без дна, то рукотворным эверестом… Но плоский тот пейзаж, каким заражена душа, как будто связанная с местом, — он, может быть, единственное здесь, что не меняется и не уничтожимо — хоть землю рой, хоть лозунгом завесь
