жизнь обходит стороной, и качаются на полках, ноги вывалив в проход, Счастье в шприцевых иголках и Свобода, вся в наколках, и Христос с ногами в дырках, и в бутылках, и в Бутырках, и в теплушках — весь Народ… Веселится и ликует весь народ… Веселится и ликует весь народ… В чистом поле поезд мчится, мчится поезд в чистом поле. («Дорожная»[432]) Автор провоцирует читательскую ошибку в понимании слова обносит. Этот противоречивый глагол можно считать ключевым словом к содержанию стихотворения: человек обманывается, думая, что он получает блага, на самом деле он их лишается. Счастье предстает наркотическим трансом, Свобода — тюремной мечтой. Как пишет И. Шевелев, характеризуя поэзию Строчкова в целом, «стих разламывается на полуфразе, на полуслове, на известной цитате, взрывом оторопи выделяя ядерный заряд новых смыслов» (Шевелев, 2001).
Стихотворение «Дорожная» травестирует «Попутную песню» (слова Н. Кукольника, музыка М. Глинки): Веселится и ликует[433] весь народ, И быстрее, шибче воли, поезд мчится в чистом поле. И вместе с тем оно противопоставлено строчкам Бродского из его «Представления»: В чистом поле мчится скорый / С одиноким пассажиром[434]. Е. Петрушанская, сопоставляя фрагмент стихотворения Бродского с песней, анализирует противоположное эмоциональное содержание двух текстов о «русском пути», подчеркивая, что песня, «созданная Глинкой в восторге от его первых поездок по первой в России железной дороге», по традиции исполняется хором (Петрушанская, 2004: 145). Субъект речи в стихотворении Строчкова — «мы», не вникающие в суть происходящего: в этом отношении весьма выразительно сочетание смотрим лбом. Слова нам, урусам, нам, медведям, всё равно, куда мы едем <…> нам, урусам, нам, евреям, нам, татарам, всё равно вносят в текст, вместе с указанием на многонациональность, возможно, и содержание поговорки Нам, татарам, все равно, неприличное в ее полных вариантах (см.: Жолковский, 1994-б: 17, 18). Фразеологизм всё равно оказывается связанным с противоположными смыслами слова обносит.
В поэме «Больная Р. Хронический склерофимоз. Широкоформатное многофигурное полотно во вкусе Ильи Глазунова»[435] сознание предстает нелокализованным пространством бытия, когда «язык заплетается». Гибридным словом склерофимоз (склероз + фимоз) Строчков объединяет название старческого ослабления памяти с обозначением анатомического дефекта мальчиков и тем самым, пародийно следуя Фрейду, ментальную сферу с сексуальной.
Очень вероятно, что слово фимоз — перевернутое мифоз, предварительно образованное автором, но не проявленное в тексте. В комментарии к одной из публикаций поэмы Строчков пишет:
Больная Р. — это мы. И здесь не только чудовищная мифологизированность сознания. Сами мифы — дрянной эрзац, расползающийся под руками.
(Строчков, 1991: 23) Автор показывает замусоренность сознания неточными цитатами из полузабытых источников, именами-сигналами. К фразеологическим импульсам текстообразования добавляются многочисленные фонетические. В абсурдном хаотическом смешении всех слов и явлений, когда поток сознания направляется внешними признаками сходства слов, изображается ситуация болезненного бреда:
И в белоснежных хлопковых полях там, под Москвой, ну, в общем, в Елисейских, на берегу своих пустынных дум он вспомнил жизнь: как не было ее. Он думал о Царевиче: о том, как он в гробу видал свою невесту хрустальном и таких же башмачках, тойсть тапочках, свою Синедрильону, тойсть Золушку, тойсть это, Белоснежку, тойсть спящую, тойсть мертвую царевну, то есть мертвецки спящую ее, и как семь гномов, тойсть богатырей, посланцы из шестнадцати республик, то есть пятнадцати, ну, в общем, отовсюду, достойнейшие из перьдовиков — ударники, шахтеры, хлеборобы — рыдая, ей поставили по свечке, семь звездочек, от слез шестилучёвых и медяки на очи положили с пятикопеечной, тойсть это, пятиглавой, то есть пятиконечною звездой, и тихо пели стёб да стёб кругом, тойсть спесь да спесь, тойсть степь да степь, а дальше там был вопрос, мол, путь далек ли, жид? а дальше он забыл слова, но помнил, что жид замерз, ругаясь как ямщик, тойсть кучер, то есть, как его, извозчик, и там, в полях, почуя смертный час и возносясь душою в Агасферы, он ощутил себя как бы французом под Бонапартом, то есть под Москвой, хотя, скорей, под немцем: все же идиш… хотя, конечно, идиш не иврит, жид не ямщик, а ядрица не гречка, тойсть не гречанка, в смысле, он не грек и не совал руки в Березину, и грех, тойсть Гракх, тойсть, Враг, ну, то есть, это, ну, РИК, тойсть Рок, тойсть рак его за руку там не хватал, но все же был изрядно
