с «Ячменным колосом», ну, то есть, ну, с колоссом Раковским, тоже рухнувшим, когда в тех Елисейских, хлопчики, полях, где некогда он был на поле, он там замерзал и хрипло матерился, и путал «dreck» и «merde» и «govno», и затихал, как спящая царевна, лежащая мошонкой в янтаре, тойсть хрустале, тойсть мейссенском фарфоре, ну, баккара, в суровых тех полях, ну, Марсовых, то есть Ходынских, то есть в полях чудес, в стране соцреализма казарменного; и рыдал Царевич, природный гастроном и астронавт, безродный космонавт и замполит из рода и колена Эль-Ессеев, с которых и пошли в народ, в поля народники и чернопередельцы, тойсть черносотенцы, ну, в общем, разночинцы, разумные и добрые, и вечно все сеявшие: все у них из рук валилось в рот, то есть в народ, в поля Филипповские, где известный комик и булочник, ну, в общем, Де Фюнес, с такой замысловатой головой, то есть богатой замыслами в смысле, с изюминкой, но не без тараканов, упек национальный колобок, охранником-амбалом заметенный по скрёбаным уже пустым генсекам, замешанным на деле о сметане, где жарен был карась-идеалист <…>[436] Поэма длинная, ее цитирование трудно прекратить, так как все слова первой строки, многократно отзываются на протяжении текста, организуя исторические, литературные, сказочные, песенные и т. д. темы и образы (см. анализ некоторых словесных ассоциаций: Константинова, 1996; Суховей, 1997).
По наблюдению А. Э. Скворцова, в поэме Строчкова «Больная Р.»
никакого единого субъекта речи за этой чудовищной полифонией нет и быть не может. Говорит за себя коллективное бессознательное, которое понятно каждому, принадлежит всем понемногу и никому в отдельности.
(Скворцов, 2005: 127) С. Л. Константинова предположила, что поэма Строчкова интертекстуально связана с книгой Д. Мережковского «Больная Россия» и со стихотворением М. Кузмина «Конец второго тома»[437].
Остановлюсь только на одном каламбуре, выходящем далеко за пределы комического приема: на переразложении строки Путь далек лежит из песни про замерзающего ямщика. В контексте поэмы переделка песенной строчки пародирует антисемитские реплики на тему эмиграции. И то, что мотив отъезда обнаруживает интонационную связь с национальной русской песней, которая превратилась в застольную, вносит в эту пародию лирический и трагический мотив: люди, отлучаемые от русской культуры, изображаются как носители именно этой культуры — со всей тоской, содержащейся в песне. Переключение с русской темы на еврейскую, направляемое неожиданным созвучием со словом лежит, предваряется указанием на две поведенческие модели социального и языкового сопротивления идеологическому диктату: стёб и спесь. Эти переиначивания слова степь следуют за упоминанием советского символа — пятиконечной звезды.
На фонетическом сходстве слов построено следующее стихотворение, содержание которого складывается как бы из оговорок и ослышек:
ЗАМЕТКИ ДЛЯ ПАМЯТИ Поезжай на гнилой Запах, на испорченный Нюх съезди, загляни на Восторг Дальний и на Ближний Восторг выглянь, присмотрись и на Крайний Зипер: где так вольно еще дышит человек? Да нигде, кроме как у нас, где дышать нечем. Там, где узкий народ дышит, там танцузу дышать негде, а какому обмороканцу, облегчанину и тикайцу и фигуративному ненцу ни вдохнуть, ни выдохнуть нету. Да в паршивом Загавнистане, где своим-то дышать нечем, узкий дышит полною грудью под просторным бронежилетом. Весь он ихний выдышит воздух — задохнутся тогда бушмены. И тогда-то наш воин-унтер — националист поздорову воротится в родную хату, где на узкой печи широкой так привычно дышать нечем, и тогда вдохнет всею грудью ароматный вакуум узкий, углекислый воздух овчизны. Есть у нас, нас-то, ящих узких, величайшая наша тайна — цианальная наша гордость:
