Ты бледен: унижение, столь частое в твоей повседневной жизни, сейчас становится невыносимым. Ты не хочешь терять лицо перед удивленными иностранцами. Усталым жестом ты показываешь мне, что все бесполезно. Двери закрываются, автобус уходит. В окно я вижу тебя на тротуаре, маленького раненого человека, напоминающего героев Чарли Чаплина: ты ударом ноги отбрасываешь в сторону пригласительные билеты, они разлетаются по земле.
Я покидаю прием, как только соображения вежливости позволяют это сделать… Я еду к нашему другу Елочке, мои сестры уже там. Как всегда в Москве, наши друзья уже прослышали о скандале у автобуса. Все пытаются подбодрить меня, приуменьшить значение этой истории. Поскольку ты не едешь, я начинаю думать о худшем. Около часа ночи ты открываешь дверь, делаешь несколько неуверенных шагов в коридоре, из которого видна столовая, и с глупой улыбкой на лице валишься на диван в стельку пьяный. Между тем праздник возобновляется, все разговаривают, мои сестры, словно зачарованные, вкушают прелесть московских вечеров. Я тоже чувствую себя непринужденно, играет музыка, слышится смех, одни изысканные блюда сменяют другие, бокалы заполняются, не успев освободиться, ты — рядом со мной, с немного напряженной, деланной улыбкой; но я в конце концов думаю, что ты прекрасно играешь, и я веселюсь, пою… Немного спустя, проходя мимо ванной, я слышу стоны; согнувшись в дугу ты склонился над умывальником, тебя тошнит. То, что я увидела, ужаснуло меня: из твоего горла бьет кровь, оставляя следы повсюду, кругом. Как только спазм прекратился, ты, пошатываясь, пытаешься сделать несколько шагов, но мне приходится подхватить тебя…
По совету одного из гостей, мы зовем врача, человека светского и некомпетентного (я об этом узнала позже), который предписывает тебе покой и несколько капель успокоительного. Но спазмы возобновляются. Гости расходятся. Мои сестры, полные беспокойства, ждут новостей в гостинице. Я решила остаться здесь с Елочкой, ее сыном Севой и тобой. Кровь уже заполняет тазик, поставленный около кровати.
Ты больше не говоришь, полуоткрытые глаза просят о помощи. Я умоляю вызвать «скорую», у тебя почти исчез пульс, меня охватывает паника. Реакция двух прибывших врачей и медсестры проста и жестока: слишком поздно, слишком много риска, ты не транспортабелен. Они не желают иметь покойника в машине, это плохо для плана.
По растерянным лицам моих друзей я понимаю, что решение врачей бесповоротно. Тогда я загораживаю им выход, кричу, что если они сейчас же не повезут тебя в больницу, я устрою международный скандал. Я кричу этим несчастным людям, типичным представителям здешней медицинской системы, плохооплачиваемым, малоуважаемым, задача которых состоит в том, чтобы выполнить план, а не лечить и не выхаживать людей, кричу им слова, которые пугают их.
Они наконец понимают, что умирающий — это Высоцкий, а взлохмаченная и кричащая женщина — французская актриса. После короткого консилиума, ругаясь, они уносят тебя на одеяле… Я сажусь в машину, несмотря на их возражения; силы мне придает мое отчаяние. Вход в московскую клинику скорой помощи — такой же, как и во всем мире. Три часа утра, в коридоре пахнет эфиром, два или три человека спят на редких скамейках, прислонившись к спинке. Я прижимаюсь к косяку двери. Суетятся люди в стерильной бледно-зеленой одежде. Поле обзора у меня ограничено. Я вижу лишь небольшую часть реанимационной, но замечаю движение, значит, они занимаются тобой, не все надежды потеряны. Очень скоро мне пришлось разочароваться. Я поняла, что оживление, которое я приняла за гарантию того, что ты жив, — явление здесь обычное. Несколько часов я стою, прислонившись к двери, друзья принесли мне попить, поесть, сигареты, платок…
Прошел бесконечно длинный день. Пару раз я безуспешно пытаюсь поговорить с одним из врачей, выходившим из комнаты, в которой лежишь ты. Он ничего не хочет говорить, надо ждать. Поздно вечером, а прошло уже шестнадцать часов, как я здесь, один из врачей, невысокий, с живыми глазами и торчащими усами, дает мне знак подойти и следовать за ним. Я прохожу через дверь и оказываюсь в малюсенькой комнате. В углу разорванные одежды в крови, компрессы, пустые ампулы — беспорядок, как на стройке. Справа видна большая комната, она ярко освещена. На передвижных столах лежат обнаженные тела, к которым подсоединены какие-то трубки. Я узнаю тебя, безжизненного, твоя грудь с хрипом поднимается. Игорек, врач небольшого роста, предупреждает меня: «Было трудно, он потерял много крови. Если бы вы привезли его на несколько минут позже, он бы умер. Теперь надо быть осторожным». Мне рассказывают, что у тебя в горле порвался сосуд, что тебе нельзя пить, что тебе нужен длительный отдых. Другие врачи — трое мужчин и одна женщина — говорят, что очень рады твоему спасению и рады познакомиться со мной, несмотря на то, что обстоятельства далеко не веселые. Мне нравятся эти люди, продолжающие бороться за спасение тех, кого еще можно сласти: они смеются, шутят, курят и выпивают по глоточку 90-градусного спирта, занюхивая кусочком черного хлеба, как это принято в России.
Игорек, Вера, Вадим, Иван и Георгий хорошо потрудились. Они останутся верны тебе на протяжении всей твоей жизни, сделают для тебя бескорыстно все от них зависящее. Как в эту ужасную ночь».
Этот случай, когда Владимир Высоцкий впервые попал в институт Склифософского и врачи 18 часов боролись за его жизнь, дал повод Андрею Вознесенскому написать «Оптимистический реквием, посвященный Владимиру Высоцкому». С измененным названием это стихотворение удалось опубликовать в журнале «Дружба народов». Поэту пришлось заменить «Высоцкий воскресе» на «Владимир воскресе», И хотя заголовок был «Реквием по Владимиру Семенову, шоферу и гитаристу», у знавших о тяжелой болезни Высоцкого не возникло сомнений, что посвящены стихи именно ему. Валерий Сергеевич Золотухин вспоминает об этом случае:
«26.07.1969. 24 июля был у Высоцкого с Мариной. Володя два дня лежал в Склифософского. Горлом кровь хлынула. Марина позвонила Бадаляну. Скорая приехала через час и везти не хотела: боялись, умрет в дороге. Володя лежал без сознания, на иглах, уколах. Думали: прободение желудка, тогда конец. Но, слава Богу, обошлось. Говорят, лопнул какой-то сосуд. Будто литр крови потерял и долили ему чужой. Когда я был у него, он чувствовал себя «прекрасно», по его словам, но говорил шепотом, чтобы не услыхала Марина. А по Москве снова слухи, слухи… Подвезли меня до Склифософского. Пошел сдавать кровь на анализ. Володя худой, бледный, в белых штанах с широким поясом, в белой, под горло, водолазке и неимоверной замшевой куртке: «Марина на мне…» — «Моя кожа на нем…».
Другой случай произошел за год и день до смерти Высоцкого. Было это 24 июля 1979 г. Друг Владимира Семеновича, актер Всеволод Абдулов, бывший тогда рядом, так рассказывает об этом:
«…Мы в маленьком городке в Кызылкумах, жара 60°. Пятое выступление в день. Причем, конечно, это не то, что многие кричали: вот больше выступлений — побольше денег. Нет… Ему невероятно были дороги и важны люди, к которым он приезжал. И он для них выкладывался так, как выложиться просто невозможно…
Идем на пятое выступление, и я вижу, что Володе очень тяжело, очень неважно он себя чувствует. Я говорю: «Володь, пожалуйста, я не призываю халтурить. Но ты все-таки можешь поменьше спеть, побольше рассказывать. Ты очень вымотан». Он долго слушал. Я говорю: «Чего ты молчишь?» Он расхохотался: «Ты знаешь, я так не могу». И вот каждое пятое выступление было гораздо выше первого. Потому что у него было ощущение какой-то вины перед зрителями. Мол, скажут, пятое выступление, устал. Нет, пятое было еще мощнее. Еще лучше. Еще больше и насыщеннее пел.
А на следующий день — Бухара. Мы приезжаем в Бухару. Он чувствует себя совсем плохо и клиническая смерть на восемнадцать минут… Мы готовились к выезду на очередное выступление, он схватился за сердце и я к нему бросился. Слава Богу, рядом с нами был товарищ-реаниматор, который пытался вывести его из этого состояния всеми возможными способами. Он (врач) был рядом, потому что было… опасение. Дальше он сделал крайнее, что только можно: сделал укол в сердечную мышцу. Мы свернули гастроли — у нас было там несколько еще выступлений и уехали в Москву… И каково же было удивление наших друзей, когда на следующий день после нас они приехали… с грузом, то первым, кого они увидели на трапе, был Володя. Через два дня после клинической смерти! Он просто не мог не поехать, не встретить друзей, не помочь им…»[32].
