в давних потраченных потлелых выжидающих саванах гробах своих, как недозрелые птенцы в расколотых прежде срока яйцах скорлупах хрупких.
И гора мертвых движется ползет в ливне текучем к церкви сгоревшей и глядят белеют мертвые.
О Господи!..
Оле!..
И я стою берегусь дрожу умираю уповаю хоронюсь на смоковнице одинокой а под смоковницей стоят Муж в багряной милоти и Генералиссимус-Азраил Ангел.
И гора текучая кладбищенская идет грядет ползет на нас. Алчет взять утопить поглотить необъятная топкая бездонная нас нас нас… да…
И глядят из саванов и гробов рухлых ветхих земляных древлих усопшие..
…О Боже! о нощь о мама я хочу домой в кривую сладкую железную кровать свою блаженную сиротскую продрогшую!
И тогда Генералиссимус-Азраил Оборотень содрогается и хочет бежать Он.
Я вижу с дерева! я вижу с дерева при молниях стойких что он дрожит, что трубка с табаком колхидским дрожит дрожит мается трепещет в его узких монгольских горских устах.
Я вижу что он хочет бежать…
Тогда Муж в милоти говорит ему:
— Не беги… Еще не пришло время восстанья воскресенья убиенных мертвых твоих.
А только выглянули из могил они.
А когда выйдут к тебе — не убежишь.
Ибо велики кладбища твои… Но близки сроки…
…И близки сроки!..
О Господи! да что ж Ты?..
И Ты уходишь?..
И тут утихает усмиряется умирает вянет чахнет изнемогает изникает ливень глиняный покорный.
И гаснут гинут молнии покорливые.
И гора сель оползень встает и не движется более гора гора могильная воскресшая загробная невольная.
И гора не движется и мертвых вновь поглощает сокрывает до времени хоронит.
Господи доколе уходишь?..
О Боже! Отче!..
…И тут с колокольни обгорелой сходит слезает блаженный умиротворенный тихий Иван Илья-В Поле Скирда звонарь Руси одинокой.
И у него в хваткой смертной руке вырванный язык било колокольное. Вырвал он судорожно предгибельно язык колокольный пред огненной кончиной своей.
Но кончина не свершилась…
И от него пахнет паленым волосом, потому что огонь уже тронул задел взял его, но ливень спас его. И потушил волосы и тело его горящее.
И он плачет и он весь дрожит радостный, потому что уже умер он преставился переселился в огне, но ливень градовый тучный тяжелый непроходимый святой нежданный нечаянный спас его.
И он весь дрожит и плачет и трясет машет вырванным напоследок тунным колокольным языком- билом:
— Отче! Иисусе!.. Иль Ты со мной Отец Вечный мой?..
Иль Ты со мной с мимошедшим с тленным с пианым грешным мною?..
И Муж в милоти гладит Ивана Илью-В Поле Скирду по седой обгорелой голове его и обгорелым рукам его.
— Пойдем со мной Иван Илия в больное хворое поле русское.
Пойдем со мной Иван звонарь к русским храмам сиротам моим.
Пойдем звонарь к колоколам русским молчащим таящим уповающим.
И ты вернешь язык било звон гуд праздник красный русский колоколам молчащим брат обгорелый мой? — и Он улыбался а потом пошел от смоковницы.
И Иван Илья-В Поле Скирда весь плакал весь был в слезах как прежде колокольня его в струях блаженных ливня.
И торопко суетно побежал он вослед за Мужем, бия вия ногами в трофейных немецких сапогах шумно в свежей дождливой земляной гуще тине как охотничья собака в камышах топких.
Но Муж в милоти шел неслышно на водах шумящих на глинах текучих и только касался их ступнями летучими…
И уходил и возвышался на водах шумящих бегучих щедрых щедробегущих.
…Отче!..
Ты? Ты? Ты?..
И только раз на земле этой Ты живой во плоти земной являешься быстротечному суетному человеку.
И не всякий узнает Тебя…
Отче но я узнал.
Отче, на Руси правда — стёжка торёнка тропинка, а ложь — поле необъятное топкое.
Да в дождь и в снег не обойтись без тропинки… Да!..
Оле! Господи и Ты — Тропа Стезя святая одна на Руси неоглядной… Отче!..
И я Иван Илья-В Поле Скирда в Поле Беда и я Иван Илья Звонарь Твой бегу бегу тщусь за Тобой Отец мой!..
И еще в руке Спаса была малая свеча и Он зажег её от угольцев церкви и она взялась затрепетала в руце Его и была в перстах Его как малая церковь кроткая горящая.
И они уходили…
И уходила с ними изобильная богатая сизая дымная туча, в которой метались вились бились ветвистые колосистые огненные молнии как жемчужные рыбы в темной реке наводненья.
И они уходили и туча богоданная отзывчивая уходила с ними, как привязанная, как послушная.
И они уходили и уходила с ними туча-река с рыбами-молоньями.
И только мать моя Анастасия в вологодской кружевной ночной безвинной беззащитной своей рубахе неслышно шептала метала вслед им:
— Отче! устала я от дорог стезей руських… аз ведь днипровская сарафанница византийськая дальная полянка беглянка…
И устала от стезей Руси многокровавых…
Господь мой егда же призовешь мя мя мя от трудов земных к небесному упокоенью к небесным селеньям блаженным?
