Мама, пойдем домой…
И там сокроемся умолкнем…
И она обнимает меня и я чую, как она крупно зыбко дрожит бьется как рыба в сети пленице в вологодской своей кружевной ночной рубахе сквозистой жемчужной.
И мы идем одни в ночи мимо Генералиссимуса Ночи и он все пытается раскурить табаки колхидские в христовом ливне благодатном промокшие. Но не горят его табаки…
И тут Он глядит на мою мать, на ночную рубаху её, на крепкие сахарные снежные ноги икры её целокупно плодово плывущия нежно в дождливой глине глине глине…
И глина ласкает босые нагие чистые сахарные ноги матери моей…
Глина ластится льнет к ногам матери моей…
Глина расходится нежно уступает лепым ногам зрелым полноводным урожайным ногам матери моей…
И Генералиссимус Ночи и Владыка Империи и Отец Народов клятвенных оскопленных немых глядит на ноги матери моей, потому что отец его Виссарион был сапожником и привык глядеть на ноги людей и передал это в наследство лютому сыну своему.
И потому Он глядит на ноги матери моей.
И мать моя тихо говорит Ему:
— Не гляди на меня, бес.
Но Он все пытается раскурить свою трубку колхидских родных дремных табаков, но мокрый табак только чадит и не берется.
И Он дует на мокрый шипучий табак, мается и левая его сухая сухотная краткая рука дергается неживая…
Айя!.. Вах!.. Вай!..
А этой давней волосатой яро вороватой сладкой рукой лазил ходил он в туруханской ссылке под юбки сарафаны младой фельдшерицы Марии-Ермак-Енисей вольны ноги лядвеи закинуты разъяты до ушей…
Но Мария-Енисей была щедра бездонна как сибирская земля тайга и многих мужей впускала в юбки сарафаны желанные тайные в лядвеи снежные необъятные холомы сугробы пуховые свои…
Но Мария-Ермак-Енисей принимала в лоно в русло в устье тайное свое многих сосланных честных радетелей за человечество борцов мужей…
И в лоне вольном ея от самого честного всенародного заступника борца зародился зароился червь…
И он тайно переметнулся к будущему Генералиссимусу Ночи Хозяину Отцу Отчиму Народов и червь источил избил иссушил левую блудную руку Его…
И это рукой Генералиссимус Ночи стал править Русью…
И от этой руки потраченой червь блудный сошел упал виясь ярясь на Русь…
…Ах, Господи, ах, прости, помилуй блудных всех овец твоих марусь!.. Уууууу…
Помилуй Русь червивых мужей и блудливых марусь!.. Уууу…
…Но тиран правит, народ стонет, а поэт поет… И нет мудрости иной?..
А за иную ты заплатишь кудрявой вольной солнечной переспелой веселой напоенной головой…
Да, Господь?..
И что Русь певцу златопевцу златоусту? и что Русь? что Индия?.. что Греция вольногорлому перелетному переметному захожему прохожему певцу-соловью?..
Уууу…
…Но не горит трубка у Генералиссимуса Ночи.
Тогда Он во гневе говорит шипит:
— Абалла!.. Аблачча!.. Шидзак!..
И в гневе как из бездонного засохшего суздальского колодезя донная редкая редкая затхлая змеиная усопшая низкая вода из него подымались восставали шли осетинские забытые аланские слова слова слова…
И Он сам боялся их, ибо не понимал не знал языка этого…
Это говорил отзывался бушевал в нем его истинный творитель родитель тайный зачинатель отец осетинский аланский священник Абалла-Амирхан-Хазнидон!..
Да!.. Ха!.. Бар!.. Аж дау уаржын Аж дэн дон, ды дур жау ахсав да ма улэнтэ са кабысы ахканыж фурд бира уаржы йа дурта!..
Я люблю тебя! Я река а ты камень прибрежный… И по ночам я затопляю я заливаю пожираю тебя, камень… Река любит свой камень…
…Вах Вай!.. Матерь мать моя дальная речная тишайшая Кеко-Кетэвана моя!..
И мой отец кроткий Виссарион-Сапожник был вечно пиан и спал пьяно сладко в агатовых овечьих волчьих горийских ночах ночах ночах…
Вах!.. Кеко-Кетэвана матерь и ты шла к огненному священнику осетину Абалла-Амирхану- Хазнидону!.. Айя!..
Чья пчела майский скорпион гюрза фаланга в ночи ужалили тебя Кеко моя?..
И Абалла-Амирхан-Хазнидон во дне был тих и кроток как долинная овца…
И Абалла-Амирхан-Хазнидон во дне был тих как камень, а ночью яр бурлив необъятен как Терек- река…
И у него был день овцы а ночь волка…
И днем дальные ледники плыли нагревались и текли но только ночью!..
Только ночью талые многие воды доходили до горного селенья Диктатури и река взбухала и река разливалась тайно в ночах волка…
И река поядала затопляла камни берегов и селенья близкие…
И Абалла-Амирхан-Хазнидон во дне был тих как камень а ночью как река разливался разбухал в необъятной своей волосяной вороньей овечьей бурке с мохнатым козьим руном.
И в сапоге турецком у него лежал хунзахский кинжал с унцукульской серебряной ручкой.
И он был горский Христианин с ножом! да!..
И днем он был свят и днем он был овца, а ночью волк а ночью был шакал а ночью был разлившаяся не знающая брегов река река река…
И он ждал в беспробудных самшитовых змеиных кустах…
И Кетэвана тишайшая моя матерь неплодная нечреватая пришла…
Вай!.. да! Пришла!..
И он снял бурку и постелил её на травах на самшитовых зеленых желтых змеях ужах и гадюках.
И мать моя на бурку легла.
И стали они стонать маяться и давить под буркой невинных змей ужей и зеленых от ядов гадюк…
И стали они виться как выброшенные рекой рыбы на брег биться ползать по тайной роще и многих змей издавили измяли избили…
И многие змеи бежали от страсти ярой такой…
…Ха! Бар!.. Аж дау уаржын Аж дэн дон, ды дур жау ахсав да ма улэнтэ са кабысы ахканыж фурд бира уаржы йа дурта!.. Ййййяй! Вай!..
