какая-то надежда, резко затих за перевалом.
— Ну, дела, — с придурковатой ухмылкой оглядывает себя Мастаев, — в таком виде — здесь?.. Позвольте, Митрофан Аполлонович, как бы вы костюмчик не помяли.
— Да пошел ты, болван. У-у, — схватился за голову Кнышевский. — У-у, эй вы, укол, сделайте укол.
— Укол хочешь? — тут Мастаев от души всадил подзатыльник Кнышевскому и еще ногой в пах. Почти в то же мгновение раскрылся проход в грот:
— Мастаев, на выход, — рявкнул охранник на чеченском.
— «Есть шанс бежать?» — подумал Мастаев, с готовностью вылезая из грота, как перед ним два здоровенных вооруженных бородача. Один из них схватил Ваху за грудки, тряхнул, чуть от земли не оторвал, рыча в нос смердящим духом:
— Как земляка, на первый раз пожалею. Больше не пыхти — разорву, — и как мешок закинул обратно в грот.
Ошеломленный Ваха еле встал, озираясь, как-то крадучись, придвинулся к еще дрожащему соузнику:
— Здесь, видно, камера.
— У-у. А меня ты за что?
— Это лучше, чем укол. Иль вы хотите наркоманом стать?
— В кайфе умереть? Это идея.
— Что? — они стараются говорить шепотом, хотя находятся почти впритык. — Вы хотите умереть? Я спрашиваю, вы умереть хотите?
— А что? — глаза Кнышевского как-то странно закатились. — Это лучше, чем, — тут Митрофан Аполлонович попытался встать, хватаясь за стенку, как вдруг Мастаев зверем вцепился ему в горло:
— Ты подыхать собрался? Подыхать? Ну, подыхай, давай, — его глаза от ярости налились кровью, чуть ли не вылезли из орбит, и почти то же самое было на искаженном ужасом смерти лице Кнышевского. Снаружи послышался мат. Вновь раскрылся выход, вновь Мастаева вызывают.
— «Вот на сей раз я убегу, родные горы помогут», — вылезая из узкого прохода, Ваха еще соображал, как он справится с двумя, — из глаз искры посыпались — мешком вовнутрь влетел.
— Ваха, Ваха, — Мастаев едва приходил в себя, перед ним с пластмассовым стаканом воды сидел на корточках Кнышевский. — Хе-хе, очнулся?
— О-о, башка, — за голову схватился Мастаев.
— Она пустая, ничего не будет.
— Эй вы! — вновь спугнул их злобный окрик, в обрешеченном окне черно-бородатая морда. — Еще одно движение, и посажу на цепь. Понятно?
Почти до вечера сидели не шелохнувшись, пока им не доставили пластмассовую коробку, а в ней сплошь яства и даже по сто грамм коньяку и по одной сигаре, так что после ужина узники несколько осмелели, зашептались:
— Ваха, нам надо держаться вместе, а ты душегуб.
— В том-то и дело. Вы, Аполлоныч, кадровый военный, русский офицер, княжеских кровей, нюни распустили.
— О-о, какой я дурак?! Болван! И если б историю не знал? Разве может быть нравственным общество, где правят негодяи и невежды?
— Бросьте свой треп, это не Дом политпросвещения и тем более не «Общество «Знание». Лучше скажите, что происходит? Деньги? У вас отбирают деньги? А я, нищий дурак, при чем?
— Пока сам в догадках. Впрочем, позже объясню.
— А позже не будет поздно?
— Не знаю, — от злости скрежет зубов. — Скажу одно: сегодня мы подписали просто протокол о намерениях.
— А «итоговый протокол» готов?
— Видимо, готов.
— Да, «Образцового дома» — нет, «Дома проблем» — тем более нет, и выбора у нас нет.
После долгой, долгой паузы Митрофан Аполлонович сказал:
— Должно быть еще одно «представление», когда мы подпишем иные бумаги, — он в упор глянул на Мастаева и, как-то жалко ухмыльнувшись, приговоренно продолжил: — Сам знаешь, подпишем… Вот дальше, если этот «итоговый протокол».
— То есть приговор, — перебил Мастаев.
— Ай, если это все на высшем уровне, то без проволочек. И они должны вновь объявиться через день-два, максимум — три.
— Честь погребенным в гроте! — вроде не унывает Ваха. — Хотя бы на родной земле.
Наступило уныние, которое нарушил более молодой:
— А если?
— А если с ходу не получается, то у нас есть шанс существовать. Даже не один год, может, здесь, а есть еще варианты.
— Вы это уже проходили, — прозвучал не вопрос.
Кнышевский уронил голову.
Кнышевский и Мастаев. Русский и чеченец. Православие и ислам. Огромная мировая держава и маленькая клокочущая территория. Зрелый человек и вступающий в зрелость. Офицер и сержант. Эрудит, за спиной которого «Общество «Знание» и колоссальный государственный ресурс и самоучка, узаконенный тем же государством дурак, террорист. Сверхбогатство и нищета. Триумф и трагедия. Жизнь в роскоши и жизнь в нужде. Поводырь и ведомый. Хозяин и работник. Победитель и проигравший. Драма и фарс. Потому что один грот, единая судьба, единая Россия, един мир, как и един Бог!.. И что должны думать люди, приговоренные к смерти другими людьми, а не Богом? Наверное, грезить о райских кушах, о будущем вселенском блаженстве и всепрощении, о равенстве и справедливости в Судный день, в конце концов о парадоксе мира людей, нарушающих законы, зная, что их не нарушить, ибо что посеешь, то и пожнешь. Однако только не это: вместо величия — кандалы, вместо славы — тьма, вместо силы — позор; пустота неосуществленности, готовая поглотить жизнь, и сама жизнь, как поражение.
В основе трагедии только сатира. И все разговоры о достижениях становятся жалкими. Если итог жизни человека определяют такие же человеки, то какова горечь поражения, потери, разочарования и нереализованности по иронии судьбы бередит кровь тех, кому завидовал мир?!
.. Кнышевский сломлен, раздавлен. В припадке безумия он бьется головой о стену. А Мастаев, хоть и держится пока, все мечется по гроту, повторяя одно и то же:
— А я за что? При чем тут я? Что они хотят с меня, нищего, к тому же дурака, взять?
Так продолжалось не одни сутки, а уже третьи на исходе, как они встрепенулись, словно по команде вскочили, бросились к замурованному окну, через щель которого можно было определить день на дворе или ночь — ночь, а вертолет прилетел, словно страшное всепожирающее чудовище явилось проглотить их, уже будучи проглоченными другим, менее сильным чудовищем.
Однако пока пронесло. Даже двигатель не выключали. Наверное, что-то разгрузили-погрузили — это догадки узников, а мысль иная: «с ходу — не получилось», у них еще есть шанс жить, хоть как-то жить. Оба сразу воспрянули духом и крикнули охране:
— А нельзя ли коньячок и сигары?
— Не доставили, — был ответ, а потом: — Хватит болтать, спать пора.
Теперь не спалось, ведь жизнь в любой ипостаси желанна. А парадокс ситуации в том, что, как любой узник, они мечтали выбраться из заточения, а теперь, наоборот, каждый час и день давали им надежду хоть на какой-то жизни срок.
Через восемь дней повторилось почти то же самое представление, с теми же декорациями, умыванием, костюмированием, да, как понял даже Мастаев, суть была несколько иной. Ибо даже Кнышевский, хоть и вынужден был исполнить все указания, но при этом позволил себе пару раз в адрес бывших партнеров съязвить.
