В этом плане узники попытались выступить в некоем тандеме. Вместе с тем операцию проводили тоже не профаны, и они как бы ненароком подсунули Мастаеву какие-то документы, и тут же:
— Ах, нет-нет, это вы не должны подписывать, чуть не ошиблись.
А Мастаев, думая, что это он ошибся, еще более всмотрелся, даже выросшим грязным ногтем эти нули обсчитал. И все завершилось, вновь они в гроте, а Ваха в шоке:
— Девять нулей?! Ведь это миллиард! Миллиард!.. Вы миллиардер? Вы олигарх? НПЗ и Старогрозненское месторождение. И для кого война, а для кого.
— Замолчи, замолчи! Теперь я нищий, все потерял.
— Так это прекрасно! — декламация в тоне и жестах Мастаева. — Вы, впрочем, как и я, изначально были и вновь стали истинным пролетарием, которому нечего терять, кроме своих цепей! ПСС, том.
— А-а, я тебе дам ПСС, ты у меня получишь том, — визжа, бросился Кнышевский на Мастаева.
Эта схватка закончилась тем, что их вызвали обоих, здорово избили. К тому же еще одна неприятность — ожидаемых коньяка и сигары, как после прежнего представления, не было.
А дальше все пошло, как предсказывал Кнышевский. Их не то чтобы позабыли или потеряли к ним интерес, к ним стали относиться как к простым заключенным, у которых никаких прав и привилегий, зато теперь на руках и ногах оковы. А на исходе сентябрь, надвигалась жесткая, как всегда в горах, дождливая с ветрами погода. Эта сырость сразу же стала давить на больные легкие Мастаева:
— Мы здесь зиму не протянем, — сказал он Кнышевскому, а охране на чеченском крикнул: — Дайте что-нибудь потеплее. Мы тут околеем.
— Потеплее, сейчас, — охранники вызвали обоих на выход и так отдубасили, пока оба раз двадцать не подтвердили, что им очень жарко.
А когда Кнышевский пожаловался на питание, — избиение было еще усерднее:
— Вы жрете, как и мы, и вам все мало?
Больше жаловаться не смели. А вот охранники, как и пасмурная погода, стали тоскливыми. Уже стало ясно, что это два брата. И совсем они не молодые, чтобы на такое пойти. Ваха уже четко определил, что эти верзилы не здешние, по крайней мере не из ближайших Нохчи-Келой, Кири или Дай, хотя прикидываются местными.
Прежде, когда наведывался вертолет, то эти молодчики вели себя подобающе, видать, не только погода и питание, но и стимулирование было приличным. Теперь все изменилось, и узники все реже слышат снаружи разнузданный от анаши смердящий вопль, хотя вонью травки потягивает. Да вот, как вершитель судеб, вдруг послышался средь ночи рев вертолета. К узникам даже не заглянули, наверное, на мониторе их видно. А вот сами охранники пожалобились. Их, конечно, не били, да в ответ был такой отборный, командный, восьмиэтажный мат, что даже Кнышевский сморщился.
Вертолет скоро улетел, а вот охранники с тех пор явно осмелели: они по очереди, когда вздумается, стали по одному отлучаться то на сутки, а то и более. Младший, он и ростом был поменьше, коренастее, и совсем не разговорчивый, наверное, потому что не только по-русски, даже по-чеченски очень плохо говорил, — Мастаев не мог понять, что это за диалект, — явно не здешний.
Зато старший брат, он и отлучается реже, шибко языкаст, он и бить любит и умеет — обучали. В отличие от младшего, который ни одну молитву не пропускает, старший часто и основательно водку жрет. Вот тогда он, как спиртное пошло, любит с Кнышевским на разные темы о мировой политике поболтать, а может, в окно из пулемета под ноги — гопак, иль над головами — под нары, и еще хуже — на выход, и тогда огромными кулаками в печенку и по почкам сапогом, и почему-то с особым остервенением своего земляка.
После такой профилактики Мастаев еще день встать не может, и Кнышевский, как великую тайну, доверительно шепчет:
— Я ведь как-никак агитатор-пропагандист — вот этот явно поддается любой идеологии, настоящий пролетарий.
— Да плебей он, — отхаркивает кровь Ваха.
— Тс-с, потерпи, я уверен, что смогу ему мозги прочистить.
У них действительно завязался диспут, больше говорил Кнышевский, и тогда он входил в роль и будто перед огромными массами, даже слегка как вождь картавя, говорил:
— Товарищ! Какую бесполезную грязную лакейскую роль сыграл ЦИК в Москве. Бросил идею отсрочки, подлая кампания в печати, казачий съезд… Эти холуи петушком побежали, как собака поползли на хозяйский свист, под угрозой хозяйского кнута. Эти лакеи вновь хотят отсрочить выборы. Кто не дошел до полной подлости, должен сплотиться вокруг партии революционного пролетариата. Без его победы ни мира народу, ни земли крестьянам, ни хлеба рабочим и всем трудящимся не получить…[182] ПСС, том 34, страницы 84–85.
— Это Ленин? — удивляется старший бородач. — Вот это да! То же самое и сейчас. Нагло врут, народ оболванивают, а выборы — сплошь подстава. А кстати, разве этот Мастаев не выборами руководил? А ну на выход, плебейский сын. Продался русским?
Сами охранники то ли брезгуют, то ли какой-то суеверный страх перед древними останками скелетов. В общем, они в грот не заходят, да и нелегко им будет — проход маловат. А вот Ваха под командами «быстрее», в три погибели согнувшись, еле вылезает наружу — и с ходу удары, так что после он едва вползает, а порою, как, к примеру, в этот раз, его старший охранник после экзекуции сам зашвырнул.
— Терпи, терпи, ты ведь истинный пролетарий, к тому же горец-чеченец, — теперь уже Кнышевский ухаживает за Вахой. — Я уверен, что этому башку я смогу вскружить. Что-то получится, — и он опять ведет свою политпропаганду, и неудивительно, что они затронули всегда актуальный национальный вопрос. Может быть, у Кнышевского и был свой взгляд на эту тему, однако он и здесь положился на гений вождя.
— Под лозунгом «национальная культура» проходит на деле раздробление рабочих. Есть только одно решение национального вопроса — это последовательный демократизм. Национальная программа демократии — никаких привилегий ни одной нации, ни одному языку… Поэтому «национальная культура вообще есть культура помещиков, попов, буржуазии. Кто защищает лозунг национальной культуры, — тому место среди националистических мещан, а не среди марксистов. Великие всемирно-прогрессивные черты в еврейской культуре: ее интернационализм, ее отзывчивость на передовые движения эпохи (процент евреев в демократических и пролетарских движениях везде выше процента евреев в населении вообще). На вопрос — к какой национальности вы принадлежите? — рабочий должен отвечать: я социал-демократ. Остается та всемирноисторическая тенденция капитализма к ломке национальных перегородок, к стиранию национальных различий, к ассимилированию наций, которая с каждым десятилетием проявляется все могущественнее, и всякое противопоставление одной национальной культуры в целом другой якобы целой национальной культуре и т. п. есть буржуазный национализм, с которым обязательна беспощадная борьба!»[183] ПСС, том 24.
— Постой, постой, — словно пробудился охранник. — Повтори последнюю фразу. Ага, «обязательна беспощадная борьба». Вот в этом Ленин прав. А ну, жид Кнышевский, на выход.
Видимо, с Митрофаном Аполлоновичем старший охранник только поразмялся, загнал обратно. А потом кликнул чеченца:
— Теперь ты вылезай, христопродавец-ассимилятор. Делал подтасовку на выборах? Отвечай!.. Все наши беды из-за тебя.
Вдоволь помятый Мастаев еле вполз в грот, а Кнышевский успокаивает:
— Ты, Ваха, терпи. Сколько раз сам вождь в ссылке был. А пропаганда — мощнейшее оружие.
— Замолчите, идиот! — наверное, впервые так груб Мастаев со старшим. — Он и без того бандит, а вы его еще делаете большевиком, — чей призыв — насилие, насилие над ближним.
— Ты, может, прав, — после недолгого раздумья согласился Кнышевский. — Большевики репрессировали всех, а потом и сами себя. Ужас. Все закономерно: я репрессировал, сам репрессирован. Какой кошмар, — он обхватил голову обеими руками, а кандалы, словно огромные, несуразные очки на его обросшем лице, по которому щедрым потоком пробивали грязь слезы.
Ваха знал, что дела его плохи и скоро наступит конец. В горах, в таком высокогорье, зима приходит внезапно, однажды ночью задуют фёны[184] с вечных ледников и
