паек.
На вокзале в Воронеже их никто не ждал. Сутки слонялись по городу. Через день стали всех собирать, не досчитались четырнадцати человек. Потом шли двадцать километров пешком, до воинской части. Там еще три дня жили как попало, без дисциплины, без должной еды и внимания. Только на четвертый день переодели в военную форму, распределили по ротам.
В своей роте Арачаев был самым старым и самым длинным. В первую же ночь молодой лейтенант стал гонять их вечером на «отбой» и «подъем». После третьего раза усталый Цанка не встал.
— Где этот длинный? — прокричал офицер. — Пока он не встанет, будете выполнять приказы. «Отбой»… «Подъем».
Так продолжалось еще минут двадцать. Вдруг в роту вошел полковник в сопровождении еще двух офицеров.
— Почему нет отбоя? Уже одиннадцать часов, — гаркнул он. Лейтенант доложил по Уставу и потом указал на Арачаева. Цанка не вставал. Группа офицеров подошла к нему.
— Встать! — прокричал полковник.
Цанка вскочил, торопясь, оделся, встал в строй. Полковник подошел к нему вплотную.
— Как фамилия?
— Арачаев.
— Откуда родом?
— Из Грозного.
Наступила пауза.
— Сколько лет?
— Тридцать четыре.
Полковник обернулся к лейтенанту.
— Что, не видите, взрослый человек? Ему не двадцать лет, чтобы до утра «подъемы-отбой» делать, — сказал он и тронулся к выходу.
На следующий день Арачаев узнал, что это был командир полка — осетин, полковник Алан Тибилов.
Ровно месяц муштровали военному делу. Каждую ночь по два-три раза поднимали по тревоге. Через месяц всем перед строем торжественно дали звание лейтенанта, только Арачаеву и еще нескольким особо бездарным курсантам присвоили звание сержант. Позже Цанке объяснили, что его дело «зарезал» особый отдел.
В тот же день вечером, уже с погонами сержанта, Цанка сидел в курилке. Ему было стыдно и обидно. Его однокурсники, молодые ребята, все стали офицерами, и он теперь должен будет им подчиняться и отдавать по струнке честь. В это время мимо проходил командир полка Тибилов в сопровождении группы офицеров. Он увидел Арачаева, позвал к себе. Стоявший, как и все, по стойке смирно Цанка бросил окурок, четко, как положено по Уставу, строевым подошел к полковнику.
— Вольно, — сказал Тибилов, взял его за локоть, отвел в сторонку.
— Земляк, со званием так вышло — я не виноват… Ты хочешь у меня остаться или перераспределиться?
— Хочу остаться, — буркнул Цанка.
— Ну и хорошо. Молодец! — Тибилов стукнул его по плечу, улыбнулся своим круглым, красивым лицом.
Через неделю были в Ленинграде. Стали выдавать оружие. Арачаеву, как самому длинному, вручили ручной пулемет, солдатам раздали карабины и по пять патронов к ним. После этого шли пешком длинной колонной много дней. В первые несколько суток было не тяжело — держали путь вдоль дорог, потом пошли по покрытым льдом болотам, глубокому, рыхлому снегу. Недели через две, прямо на переходе, полк сбоку атаковали финские войска. Необстрелянные, не знавшие пороха, застигнутые врасплох солдаты и младшие офицеры испугались, не слушая команд, задергались, начался хаос, паника. Слышались беспорядочные выстрелы, крики, мат, ржание лошадей. Несколько орудийных снарядов противника плотно легли в самую гущу колонны. Этого было достаточно, чтобы вся масса, сломя голову, понеслась в стороны, рассыпалась. Арачаев видел, как с вылезшими на лоб глазами, с пистолетом в руке бегал, кричал в ярости Тибилов, как он хотел задержать колонну, навести порядок. В это время рядом с ним разорвался снаряд. Когда дым, снег, грязь улеглись, подбежавший к воронке Цанка увидел окровавленное тело командира. Звать на помощь, что-то говорить было бесполезно — людьми овладел крайний, неудержимый страх. Тогда еще не зная, живой командир или нет, Цанка подхватил Тибилова, положил его на плечо и понес до ближайшего подлеска. Когда стемнело, раненого полковника Арачаев сумел дотащить до ближайшего полевого лазарета. После он присоединился к поредевшему полку. От боевого подразделения осталось только название. Всех бойцов повели обратно под Ленинград, здесь выживших перевели в другой полк. В те же дни, к крайнему удивлению Арачаева, во время утреннего построения полка его вывели из строя. Молодой, красивый генерал — командир дивизии — от лица командования фронта высказал Арачаеву благодарность, наградил медалью «За отвагу», три раза целовал, присвоил звание — старший сержант. Радости и внутреннему восторгу Цанка не было предела. В душе он ликовал. Однако и это было не все. В центральной газете появились его фотография и небольшой очерк о его подвиге. Эту газету он бережно свернул, положил во внутренний карман гимнастерки.
Пока новый полк комплектовался и подготавливался — война кончилась. Арачаева направили в распоряжение коменданта военного гарнизона Ростова-на-Дону. Там его демобилизовали, вновь направили в институт повышения квалификации. В уже ставшем родным учебном заведении встретили его с музыкой, цветами, с митингом. Однако учиться дальше не позволили, вручили диплом, грамоту, сфотографировали для стенда и отправили обратно в Грозный, в распоряжение наркома образования.
Ехал домой Арачаев и не знал, что дома его тоже ждут, как героя. Что вслед за центральной газетой очерк о нем и его ратном подвиге опубликовали в республиканской газете, что о нем говорили по радио, приводят как пример на различных собраниях и митингах.
В Грозном сам нарком образования — тесть Курто — обнимал его, улыбался жирной гримасой в лицо, дарил цветы, приглашал домой. Людям говорил, что лично он агитировал Цанка ехать учиться, что он друг его зятя Зукаева, который в данный момент тоже учится в Москве, в Высшей партийной школе.
На этой волне популярности Арачаева сразу же назначили директором школы в Дуц-Хоте. Бывший директор — Кухмистерова — еще с сентября прошлого года уехала в Грозный и больше не возвращалась. Позже, поехав в город по делам, Цанка зашел к Антонине Михайловне. От нее узнал, что благодаря стараниям Курто Эллеонору Витальевну перевели в город преподавателем в музыкальную школу. Буквально в то же время она получила письмо от родной тети. Видимо, ходатайства родственницы сыграли важную роль — буквально через месяц, в октябре, Кухмистеровой разрешили уехать в Ленинград.
— Перед отъездом ко мне заходила, плакала, благодарила и тебя и Курто, — говорила Антонина Михайловна Цанке, — была такая счастливая, радостная… Перед отъездом она поправилась, похорошела… Ведь она беременной была. Наверное, уже давно родила. Обещала написать, да что-то не пишет.
Уходил Арачаев от Антонины Михайловны, гнал от себя дурные мысли. Через день как бы мимоходом зашел к Авраби с гостинцами. Старуха плакала, жаловалась на проклятое здоровье и одиночество.
— Ты знаешь, Цанка, оказывается пожелание — живи долго — это проклятие. Жить надо, пока ничего не болит.
Потом вдруг старуха заулыбалась, раскрыла до ушей свой большой беззубый рот.
— Больше ты ко мне никого не приведешь? — ехидно спросила она.
Арачаев ничего не ответил, сделал вид, что обиделся, вскочил с нар, глубоко вздохнул.
— А это — как ее — Эла Видала — ведь уехала брюхатая… Хе-хе-хе, — кряхтя, закашляла она от внезапного смеха. — Может, от тебя, а может еще от кого.
— Не болтай лишнего! — вскричал Цанка.
— Ой, напугал! — все так же улыбалась Авраби. — А вообще жалко, что она уехала, — хорошая была девушка, душевная, воспитанная… Так может ты мне еще кого приведешь — скучно мне, — издевалась она над убегающим Цанкой.
Всю ночь думал Арачаев об Кухмистеровой, мучился, не спал. А на утро погрузился в работу, все забыл… Навсегда… А дел стало много — интересных, новых, по сути пустых. Стали возить его по
