мыслей становилось муторно, тошно, и жизнь и смерть теряли всякий смысл. Ничего не хотелось, ни к чему не стремились, просто не думалось. Стояла только одна задача — получить приказ свыше и любой ценой, беспрекословно его выполнить, не обсуждая, не обдумывая, не откладывая.
До переправы через Днепр вся армия неделю валила окрестный лес. Потом ночью, под обстрелом артиллерии и авиации немцев, соорудили через широкую водную преграду два моста и двинулись с штурмом на западный берег. Вода в Днепре стала бордовой, воздух горел пороховой гарью. Люди лезли на правый берег как за спасением, выполняя свой долг перед любимой Родиной и родным Сталиным. Оккупанты не вынесли столь мощного натиска, оставили Днепр и покатились назад, чувствуя в пятках огонь преследователей.
…………………………………………………..
За взятие Киева и Днепра правительство щедро наградило своих сыновей, в основном посмертно. Арачаев Цанка получил второй орден Славы и звание капитана.
…………………………………………………..
Дальше путь лежал на запад через Белоруссию. Это был самый трудоемкий этап за всю войну. Кони не могли ходить по болотам, проваливались в них по живот, не было для них кормов. Приходилось по этим бескрайним топям на руках перетаскивать тяжелую артиллерию, весь боеприпас, провизию и все остальное. Это только позже, после войны, в кино, пушки везли за грузовиками, а в атаку шли легендарные танки Т-34 и все вопросы решали «катюши». На самом деле все было иначе. Все решала пехота, простые солдаты. Шли в бой без оглядки, без артподготовки, даже без разведки. Просто получив приказ. А еще позже Арачаев вспоминал, что впервые родную авиацию увидел в бою только весной 1943 года под Воронежем… А так все тащили на себе, и не успев отдохнуть от изнурительного перехода через болота, леса и топи — шли в бой… Просто это была война, а война не время для удовольствий. Хотя бывало и последнее, особенно после Днепра.
…После взятия Киева в бригаду прикомандировали духовой оркестр корпуса. Не зная куда их деть, Саверский в виде дружеской шутки «прикрепил» их к разведдивизиону Арачаева. Цанка злился, но недолго. В раннюю осень, в пору бабьего лета, остановились на привал у одного среднерусского живописного села. В потрепанном войной населенном пункте были только немолодые женщины и старики. Однако этого было достаточно. По приказу Арачаева вечером заиграл духовой оркестр. Солдаты ожили, заулыбались невольно, потянулись гуськом к музыке, а следом из села парами, тройками пришли женщины. Бедные! Как тяжело и радостно было на них смотреть. Все они были худющие, жалкие, в лохмотья одетые, но тем не менее глаза у них лукаво, чисто по-женски горели, а на губах и впалых щечках блестел искусственный, нарисованный на скорую руку, одинаковый у всех румянец.
Как назло, рано стемнело, но азарт только загорался. Солдаты быстро подожгли в четырех точках костры. Музыка играла долго. Откуда-то появился спирт и самогон. Под конец начались частушки, хороводы, визги и крик… Под утро дежурный по бригаде искал в хатах командира. Саверского и Арачаева с группой местных жительниц нашли в сельской бане. В полдень бригада тронулась дальше, а в штаб корпуса из особого отдела поступила докладная на командира бригады и разведдивизиона, на что генерал-лейтенант сказал: «Баня — это хорошо, а в хорошей компании еще лучше. В следующий раз без меня пойдут — накажу засранцев».
Эта реплика дошла до бригады, и после этого духовой оркестр играл музыку раз, а порой и два раза в неделю…
Линия фронта шла на запад по Белоруссии медленно, с тяжелыми позиционными боями.
С началом ноября, когда выпал снег и землю сковал мороз, стало легче идти. Однако тяжело было с лошадьми. Не было корма. Животные гибли от голода, страшно было смотреть в эти печальные, просящие глаза. Человеческая боль в очерствевших душах бойцов жалости не находила, однако сострадание к несчастным животным осталось. Как ни пытались, спасти коней не могли, бедна была кормами израненная, долго оккупированная белорусская земля. Не найдя другого выхода, коней стали пристреливать. После этого все божились, что есть их не будут, совесть не позволит им так поступать с верным другом. Однако через пару часов возле солдатских котлов толкались в очередях с протянутыми мисками, требовали у поваров куска мяса побольше, потом не раз ходили за добавкой, позабыв, что едят и кого, думая только о животе, о своей жизни.
К новому 1944 году были у города Мозыря. С ходу пошли в атаку и захлебнулись. В повторном бою вновь потерпели поражение. Тогда Саверский дал приказ обойти город. В новогоднюю ночь и первого января совершали в обход стопятидесятикилометровый пробег. Ударили по врагу с тыла, и тоже безрезультатно. После этого три дня обстреливали небольшой городок из 700 орудий, сравняли его с землей. После этого оставшиеся в живых немцы сдались в плен.
В середине марта, после освобождения города Ковеля, Цанка получил от полкового почтальона письмо. Сразу обратил внимание, что адрес написан незнакомым женским почерком. Заинтригованный Арачаев отошел в сторону, второпях распечатал конверт, увидел на странном клочке испачканной бумаги знакомые каракули сына. Всего было три строки, видимо написанные наспех, может стоя. В них сообщалось, что их, то есть весь чеченский народ, выселяют в Сибирь, что в данный момент они находятся под Астраханью, что все живы и здоровы и просят его не волноваться, но помочь по возможности, ведь он фронтовик. Раз десять перечитывал Цанка письмо, запомнил наизусть колющее прямо в сердце жалкое письмо сына. Его бросало то в горячий пот, то знобило. Он не хотел в это верить. Плакал от злобы и бессилия. Руки его тряслись. Из оцепенения его вывел ординарец Саверского.
— Товарищ капитан, Вас вызывает командир. Ужин давно остыл.
Цанка поплелся в штаб бригады, не по Уставу зашел к полковнику, тяжело сел на деревянную скамейку, отрешенным взглядом уставился в огонек керосинки.
— Арачаев, что случилось? — в волнении спросил Саверский. — Ты так бледен. Здоров ли ты?
Капитан молча достал письмо, протянул командиру.
— Я ничего не могу понять, — мотнул головой Иосиф Митрофанович.
— Я тоже, но знаю, что случилось страшное.
— Успокойся. Мы все выясним. Это недоразумение… Такого быть не может, — говорил нервно полковник, с письмом в руках ходя по маленькой землянке.
На следующее утро явился замполит корпуса. Просили Арачаева молчать до выяснения истины. Через несколько дней собрали всех чеченцев и ингушей, провели открытое комсомольское собрание, сообщили всем шокирующую новость. Просили выступить старшего по званию Арачаева. Он отказался. Однако остальные его земляки сами сказали, что это непонятная ошибка, что они уверены в ее исправлении и даже в извинениях. А они, в свою очередь, — доблестные бойцы победоносной Красной, а теперь Советской Армии, с еще большим рвением будут громить врага.
— Я обязуюсь первым дойти до границы с Польшей, — кричал сержант Бакаров.
— А я первым дойду до Берлина и за горло возьму свинью Гитлера, — азартно выкрикивал лейтенант Межидов.
— Родина и Сталин оценят нашу преданность и героизм, — бил в себя в грудь старшина Келоев.
— Молодцы, молодцы! — искренне поддерживал их речи замполит. — Вы настоящие джигиты! Вы гордость и честь бригады! И только Арачаев и лейтенант-особист сидели с суровыми лицами на собрании. О чем думал чекист, было неизвестно, а Цанка вспомнил, что с лета прошлого года ни один вайнах не получил ни одной награды, даже на Новый год, хотя Саверский в его присутствии заполнял наградные листы… Всё давно планировалось.
После этого привязанность Саверского к Арачаеву еще больше усилилась. Он своим приказом освободил Цанка от обязанностей командира разведдивизиона и перевел в штаб своим заместителем по оперативной части. День и ночь они были вместе. Полковник успокаивал боевого друга, делил с ним горе. Дважды, в конце марта и в середине апреля, приходили приказы о демобилизации чеченцев и ингушей. Саверский прятал корреспонденцию от всех, рвал в гневе на куски. Ночью, охмелев, кричал замполиту и начальника особого отдела бригады: — На них держится полк. Я с ними тысячи верст войны прошел, кровью и потом истек. Я знаю их, верю им… Мы воевали, делились последним, даже жизнью, а теперь они все предатели и бандиты… Посмотри, кого нам присылают на смену — одни преступники и алкаши. Всё воруют и продают, в бою за спины товарищей прячутся, а во время привалов — они блатные и гордые… Сволочизм это — одним словом. — и он начинал материться.
