В это время с тачанки соскочил Сямби Албастов, достал из-под сиденья пятизарядную винтовку, передернул затвор и, забежав за спину Цанка, воткнул дуло ему меж лопаток.
Дихант и Келика закричали, заплакали.
— Что мне делать, что делать? — вскричал испуганно Басил.
— Возьми кинжал и сунь его меж ребер этому подонку, что стоит за мной.
Молодой Басил не растерялся, выхватил кинжал, подбежал к Сямби и ткнул его острием в спину.
Почувствовал слабость вожжей и испугавшись крика, лошадь Арачаевых понеслась в село, увозя с собой девушек.
— Бросай оружие, — кричал весь раскрасневшийся Шевцов. — Отдай, — вторил ему Сямби.
Цанка молчал, сжимал челюсти в напряжении.
— Товарищ командир, зачем связываться с этой молодежью? — сказал торопливо Албастов. — Я знаю, чьи они.
— Чьи?
— Племянники секретаря ревкома — Арачаева.
— Ну и дела, — ухмыльнулся Шевцов, опуская наган, — возвращаемся в село. Там разберемся.
Злобно глядя на Арачаевы, Шевцов и Албастов развернулись на тачанке и поскакали рысью в Дзу- Хоте. Цанка и Басил побежали вверх вдоль родника к мельнице, запрятали там оружие и под удивленные и встревоженные взгляды Хазы и Кесирт побежали в село.
Во дворе Баки-Хаджи было столпотворение. У плетня стояла тачанка. Не успели молодые Арачаевы войти во двор, как на них кинулся Косум.
— Где вы были?
— На мельнице.
— Тебе не хватает ночей, так ты теперь и днем стал там ошиваться, — кричал на все село дядя. — Где револьвер?
— Там запрятал.
— Беги — неси… Идиот… Смотри, я поломаю ноги тебе и твоей жеро…
Цанка бежал к мельнице, думал только о том, как дядя узнал о его похождениях. Ни о чем больше не соображал, боялся за Кесирт, знал, как тяжело будет ей — если узнает, что их связь общеизвестна.
Когда Цанка возвратился с револьвером, Шевцов, Косум и Рамзан пили нихъ.
— Оставляю парня при одном условии — если пойдет учиться в школу Ведено или Шали, — говорил Шевцов охмелевшим голосом.
— Пойдет, пойдет, — ответил Рамзан, — и в Шали пойдет, и в Ведено пойдет.
— Нет, надо чтобы туда или туда.
— А я говорю и туда и туда, — не унимался пьяный Рамзан, — а если скажете — заодно и в Грозный пойдет.
Цанка бегал из комнаты в комнату — обслуживал гостей, видел, как тяжелым взглядом, с ненавистным лицом смотрит на него Баки-Хаджи. Думал, что мулла недоволен им из-за револьвера, однако об оружии и этом инциденте все позабыли, все были поглощены новостью, высказанную вслух Косумом о связи Цанка с Кесирт.
— Эй, старая, иди сюда, — крикнул Баки-Хаджи жену.
Не менее других заинтригованная от данной новости, Хадижат-аги ожила, не знала — верить или нет, в любом случае даже плохой слух о Хазе и ее дочери услащал ее душу и толстое тело.
— Что тебе надо? — нежнее, чем когда-либо, говорила она, услужливо преклоняя перед мужем взгляд.
1 Нихъ (чеч.) — самогонка из кукурузы или проса.
— Пойди, вызови на минутку Косума, — буркнул недовольно старик.
Хадижат ничего не ответила, в другой раз перепоручила бы это Цанке или еще кому, а может вообще послала бы старика к чертям, однако на сей раз пошла сама.
Явился Косум, весь красный, с лоснящейся от жирной пищи кожей лица, с влажными губами.
— Ты выйди, — крикнул Баки-Хаджи жене.
Та недовольно повела плечами, что-то вроде вышла, стала у двери подслушивать.
— О чем ты накануне болтал? — обратился мулла к младшему брату.
— Ты о чем? — чуть шатаясь, удивился Косум.
— Я насчет мельницы, Цанка.
— А-а-а, — засмеялся младший брат, — я ведь секретарь ревкома, мне положено все знать… Так чего ты меня звал?
— Иди, — махнул рукой старик.
Невольно этот диалог услышал и Цанка. «Съедят они теперь и меня, и главное Кесирт, — думал он. — Главное, чтобы до нее это не дошло».
Не знал он, что в это время Хадижат, всю зиму не выезжающая из дому, по колено испачкав в грязи свои толстые ноги, бежит на край села, к старшей дочери, чтобы сообщить потрясающую новость. Через пару часов сплетня облетела все небольшое горное село, дошла до жены Цанка.
Дихант чувствовала неладное, видела равнодушие и холодность мужа, не знала, к кому его ревновать, на ком сорвать свою злобу и ненависть. Эту новость она приняла, как вызов. Презренная ко всем горным чеченцам, она считала всех жителей Дзу-Хоте ущербными, бестолковыми, пещерными. И она, тем более, не могла позволить изменять своему мужу с какой-то незаконнорожденной, многократно бывшей замужем, бездомной жеро — дочери такой же твари — Хазы.
В сопровождении соседки, своей негласной служанки — дурной, старой девы Ажу — она решительно двинулась к мельнице. Произошел скандал, однако надежды Дихант не оправдались — видавшая жизнь Кесирт выдержала словесный напор жены Цанка, а когда та, выйдя из себя из-за ее спокойствия, кинулась вперед с ногтями, ловко увернулась и резким толчком опрокинула «гостью» в грязь, затем, не говоря ни слова, ушла вверх вдоль родника в лес. В это время испуганная старая Хаза забилась в доме между печкой и нарами — боялась, что ее будут бить. Плакала…
В ранних сумерках пришел мрачный Цанка домой. От нервного напряжения голова болела. Жены дома не было, в убогой комнате было темно и не топлено. Грязными сапогами прошел он до нар, с трудом стащил один сапог, кинул к двери, принялся за другой, и в это время в дверях появилась Дихант. Из-за темноты не видел он ее лица и одежды, слышал только частое, прерывистое дыхание.
— Что ты сюда пришел? Шел бы к своей шлюхе, — истерично закричала она.
Цанка поднял в ее сторону взгляд — в темноте различил, как стоит жена в вызывающей позе, подбоченясь.
— Незаконнорожденная блядь… И ее мать сучка, и она сучка, — продолжала Дихант в еще более резкой форме.
— Ты это о ком? — не удержался Цанка.
— О твоей Кесирт, — получила она по заслугам. Завтра я ей еще морду набью, а ты — грязная свинья…
Она еще что-то хотела сказать, но вылетевший из темноты тяжелый, грязный сапог попал прямо ей в грудь, оттолкнул к двери, в следующее мгновение на ее голову, спину рухнул гряд мощных ударов, она полетела под нары и не известно, что стало бы с беременной Дихант, если бы в это время не повисли на шее и руках Цанка его мать, брат и сестренка.
После этого, никому не говоря ни слова, Цанка побежал к мельнице. На лай собак выскочила Хаза, увидев ненавистного пришельца, она еще больше сгорбилась, в темноте она злобно чавкала своим беззубым ртом, топала по прогнившим доскам крыльца, махала свисающими, длинными руками.
— Ты негодяй, будь ты проклят, — кричала она, — ты соблазнил мою дочь, опозорил ее, испортил… Что мне делать? Почему ты надругался над нами, несчастными женщинами…
Хаза закрылась, бессильно опустилась на крыльцо. Черный кот, нежно мурлыча, зачесался о ее сгорбленную спину. В сарае протяжно замычала некормленная и недоенная корова, ей вторил теленок.
— Что мы будем делать? Как жить дальше? — уже тихим голосом причитала старуха, закрыв ладонью лицо. — Я-то ладно, отжила свое, а что с ней будет, как ей жить дальше… Почему я не сдохла раньше этого позора?
