Вскоре стало светлей, веселей, обозначились свет и запах съеденных тормозов и людского пота. Проход упирался в армированный воздухозаборник метро. Ровно по диаметру прохода арматура была спилена и для маскировки просто висела на петельках. После мрака лабиринта здесь казалось чересчур ясно, хотя и был полумрак.
Шамсадов долго все осматривал, даже с наглостью, несколько раз бегал по туннелю лучом фонарика. Однако обследовать далее не стал: очень устал, батарейки садились, и главное, боялся за тыл, вдруг была сигнализация и уже все всполошилось, а там Ана осталась.
Ровно в час ночи он добрался до дома — все было по-прежнему, как разворотил Малхаз. Он буквально валился с ног, однако не поленился, открыл все краники, сам стал купаться и чистить одежду — китаец здесь, рядом, раз засекает даже водомер, пусть думает, что я ожил.
Будильник на мобильном телефоне поставил на шесть утра, да проснулся раньше. Следовало действовать, не мешкая, он еще накануне не вернулся бы обратно, если бы предусмотрительно взял с собой Ану. В раме картину унести невозможно, да и не его эта рама — не нужно ему это воровство. Взяв в кабинете Безингера скальпель, он только притронулся к картине — словно током его стукнуло: кажется ему, что недовольна Ана, очень встревожена.
— Что? Уходим, бежим! Чем ты недовольна?.. А может...
Он стремительно ринулся в хранилище, и сразу к древнему шкафу. Вряд ли ключ от такого массивного замка Безингер носит с собой. И точно, под носом; веками сюда никто не проникал, и бдительность притупилась, а скорей всего снаружи такая охрана, даже телефон глушит, что здесь нечего беспокоиться.
Туговато открыл замок, настежь раскрыл двери, а полки почти пусты, только на одной с кулак Малхаза неограненный минерал — «Алмаз!», и еще изумительная шкатулка из пожелтевшей, местами с трещинками, гравированной слоновой кости, отделанная с краев золотом, сверху вместо ручки искусно обрамленный внушительный рубин, а кругом цветастая россыпь из бриллиантов, агата и сапфира.
Малхаз очень осторожно приподнял увесистую крышку — внутри в трубочку завернутая вещь. Он развернул — старая, уже покарябанная местами, иссохшая и отвердевшая с концов дубленая кожа, глянул мельком — на ней выжжен текст на латыни, рядом схема, а все внимание к концу, на большее нет ни времени, ни терпения нет, все точно: только не «ф», которое чеченцы обычно не употребляют, а «п» — «Паранз-Кхелли, 970, Зембрия Мних».
«Ана и я не зря сюда попали, эта схема должна быть в комплекте», — подумал Малхаз, осторожно свернул в трубочку древнюю кожу, по-хозяйски сунул во внутренней карман.
Побежал наверх, несмотря на кажущееся недовольство Аны, приступил к отделению холста от дорогой рамы. Оказалось, не так просто, это не его дуб и оконные гвозди; делалось на совесть, на века, как для себя, уже умеючи, и простым скальпелем не справишься. На эту нудную мороку ушло много времени. В три оборота обвязал Малхаз вокруг себя холст с Аной, вроде все свое забрал, тронулся к тайному выходу; что-то холст ему мешает, а в конце прохода идти придется и на четвереньках, и ползком ползти придется. Стал поправлять ношу на теле, машинально, напоследок огляделся — замер. Здесь все шедевры, но как он это не заметил, видимо шкаф с картой приоритетом его внимания был, а сейчас — сбоку потускневшее от времени полотно, но какой гений такое сотворил, или, скорее всего, натура была такая вдохновляющая! Во весь рост стояла грациозная, величественная, как королева, красавица Ана — в молодости!
— Без тебя не уйду! — часто дыша, прошептал Малхаз, схватил картину, побежал наверх.
На сей раз хлопот было гораздо больше: холст был трухлявым, и чувствуется, что была реставрация, да краска местами все равно шелушится, с основой не держится, ткань со временем «устала». Такой холст вокруг тела не обмотаешь, да и слишком широк он, к тому же больно толстым станешь. Вспомнил, что в кабинете Безингера что-то наподобие тубуса: видел футляр от телескопа. Прямо как под заказ; и сверток он туда же положил; хоть и твердят — «все яйца в одну корзину не кладут», да здесь случай особый, отныне они неразлучно должны быть вместе.
Экономя подсевшую энергию металлического шестибатарейного фонарика, Шамсадов на первом отрезке пути, где было ровно, решил идти вслепую, на ощупь держась стены. Теперь этот мрак не враждебен, не страшен, наоборот — попутчик и друг. При хорошем темпе до метро добираться около получаса. Засекая время, включил фонарик, на ходу глянул на часы, прошел еще пару шагов и замер; только дошло — ровно двенадцать. Он допустил непростительную, досадную оплошность, надо было дождаться звонка, поговорить с китайцем... а теперь... Выбора нет, только вперед, и он уже невольно прислушивается, оглядывается, и не зря: рассеянный свет, самое быстрое явление в природе, уже достиг его, и понимает Малхаз, что это воображение, да от яркости вроде рябит в глазах. А следом нагнал звук, и не идет преследователь, а бежит, значит, ниже него, точно китаец, а если не один?
Все равно отступать некуда, он тоже, частенько больно ударяясь о потолок, побежал, как мог, да ему фонарик теперь включать нельзя, во мраке тяжело, рукой тыкается, ждет, когда поворот, а его все нет, и уже четко виден источник света, и вроде даже ему освещает ход. Ой! рука провалилась, с надеждой Малхаз засел за угол. Он и дышать боится, его спасение только во внезапности.
Словно чуя засаду, преследователь у поворота сбавил шаг, с опытом, не впритык, а по большому диаметру стал заходить.
— А-а-а! — изо всех сил завизжал Шамсадов, так что тень резко отшатнулась, качнулась к стене; этого мгновения было достаточно. Малхаз заметил пистолет, бросил в своего преследователя тубус, а сам, отскочив, с размаху, в прыжке, нанес удар фонарем по черепу — в ответ оглушительно прозвучали два выстрела.
Китаец уже давно обмяк, а Малхаз все бил и бил фонарем, пока это орудие не развалилось по кускам.
С еще большей скоростью, не останавливаясь, он продолжил побег, и только попав в воздухозаборник, немного передохнул, пока выбирал дальнейший маршрут. Решил двинуться прямо к перрону. А чуточку поводив мощным фонариком китайца, засек уже проторенную «колею». Прямо с противоположной стороны, так же на петельках, уже вырезанное, висит решето. Надо, не поскользнувшись, перелезть по частой арматуре, что совсем несложно. Вскоре оказался в просторном тоннеле, который привел Малхаза в освещенный зал, где стояли уборочное оборудование, техника и здесь же водосточный кран.
Пистолет, фонарь и плащ, который отчистить было невозможно, он еще в тоннеле сбросил в небытие темницы воздухозабора, и теперь бодро зашагал по лестнице вниз, браво ответил на задорное приветствие мулатки-уборщицы, сразу попал на перрон, пару минут пребывал в шоке от не реагирующей на него массы людей — и устремился к первому же подошедшему поезду. Через две-три остановки (больше дышать под землей не мог) наугад вышел. Оказалось — станция «Ватерлоо». «Чье Ватерлоо?» — подумал он и на сей раз правильно резюмировал: «Суеверие зло и порок».
То, что полицейский не обратил на него никакого внимания, его взбодрило, но не совсем, все основное впереди, и если Томас Ралф-младший, его ныне единственная надежда, не в плавании, да еще поможет, то выход есть.
Мобильный телефон уже был в зоне приема, и Малхаз первым делом набрал мобильный Томаса. — «Абонент временно недоступен». Он набрал домашний — никто не берет. Ужас! Он был на грани срыва, набирая номер невесты Томаса в Эдинбурге.
— Томас? А кто спрашивает? — жизнерадостный девичий голос. — Малхаз?! Сию минуту...
— Малхаз! Ты где? Что с тобой?
— Томас, — срывается голос Шамсадова, — помоги! — глубокий глоток воздуха. — Помоги... как брат.
— Ты где? Знаешь мою лондонскую квартиру? Мчись туда, ключи у соседей, я их сейчас же предупрежу... Вылетаю.
Следующий звонок, уже из квартиры Ралфа-младшего, Малхаз сделал в Москву. Мать плакала, а сын просил ее успокоиться и никому, даже сыновьям, о звонке пока не сообщать.
— Да что с тобой, что? — кричала в истерике мать.
— Ничего, я счастлив и свободен, — вяло отвечал Малхаз. Его неудержимо клонило ко сну, и все же хотелось полюбоваться картинами, схемой.
Он взял тубус, положил на стол, и только тогда заметил — один замок сбит, пуля ушла рикошетом...
