дома полупустуют. Катаклизмы последнего десятилетия в Чечне заставили или побудили многие более- менее обеспеченные семьи (а таковые в основном были сосредоточены в Грозном и вокруг него) покинуть республику. Однако в природе и в обществе пустот не бывает. Люди с бедных окраин республики потянулись к центру, там удобств больше и заработать полегче, вот и опустело высокогорное село Гухой — молодежи совсем нет, детский смех, крик, плач — большая редкость.
День-два пожил Малхаз для приличия у родственников — надоело, принял предложение Бозаевой жить в школе.
— Теперь ты учитель, сторож, истопник, — постановляла директор школы.
— Какая школа, какой учитель? — смеялся Шамсадов. — Ведь школы — нет, учеников — нет, зарплаты — нет.
— Будут! Все будет отлично!
Оптимизм — всегда здорово. Да, много лет отсутствовавший Малхаз свежим глазом видит, стало еще хуже, развал продолжается, и кому-то это на руку. Зарплаты — нет, пенсий — нет, работы — нет; кругом грабеж и воровство.
В селе, да и в округе, его по-прежнему называют «учитель», и хоть и был он далеко и долго, знают про него все. Оказывается, Шамсадов давно миллионер, что-то там обворовал, а иначе — откуда? Знает много языков и дюже прежнего грамотен, с ним здоровкаются великие из великих, и лично президент Америки выделил собственный самолет и прямо в Шатой Малхаза доставил, и не просто так, с ответственной миссией — скоро утрет малый да удалый учитель истории нос российского президента, не даст их больше бомбить.
И действительно, видят все, Малхаз странный. Как ночь, в горы бежит, а днем в школе все занавеси задвигает, подглядеть не дает, да и шут с ним, лишь бы деньги дал, да побольше, и конечно в долг, вот пенсию выдадут — рассчитаемся.
— Ты что это деньги налево-направо раздаешь, да в таком количестве! — возмущается его поведением Пата Бозаева. — Тут бандюги узнают, что копейка есть, — глазом не моргнут, все что угодно сделают, своруют. А ты один-одинешенек... хоть бы женился... а может, в тех краях уже завел кого?
— Ха-ха-ха! Не завел, не успел, не до этого было.
— Так женись, девок кругом — пруд пруди, выбирай на вкус, выбор широк.
— А Эстери как? — просто вырвалось у Малхаза, не удержалось.
— Эстери?! — поменялась в лице директорша школы. — Эх, несчастная девочка! Сын-то ее в ту войну помер, видать мачеха не доглядела... А сама и сейчас разведенная, до обеда в школе за бесплатно, а после обеда на базаре торгует — пятнадцать-двадцать рублей в хороший день имеет.
— Пятнадцать-двадцать рублей? — удивился Малхаз. — Ведь это и полдоллара не составляет.
— Так и живут почти все.
Удивляется учитель истории, как всегда, дел в селе невпроворот: тому подсоби, там помоги, свой дом строить бригаду нанял — так и за ними присмотр нужен. Так это все чепуха, важнее иное, да заняться этим для него дорогим не дают. Но Малхаз не унывает, в целом он очень доволен — лишь на старой картине краска местами от изгиба покрошилась, совсем опала, и он подумывает, как бы ее отреставрировать, сумеет ли он это сделать, не повредив творение, или все же как есть пока оставить. А вот над схемой уже работает, почти все он уже воспроизвел на современный чеченский язык — только два-три топонимических названия ему неизвестны, надо по старикам пройтись, да пока не похолодало на разведку в горы идти, но никак не может, и никто не поверит — он единственный мужчина в селе в зрелом возрасте; обеспечен, грамотен, по их мнению, не семейный, значит, свободен, вот и крутится он как белка в колесе, всем по чуть-чуть помогая, а на свое времени нет, даже рамки для картин сделать не успевает, а еще и краски, кисточки и всякое другое надо приобрести, в город ехать надо... хочется Эстери повидать.
Раненым в конце зимы 1995 года столицу республики покидал Малхаз. С тех пор четыре с половиной года прошло, из них три вроде мирных; однако ничего не изменилось, кроме названия, а так, те же бардак, грязь, разруха, обросшие злые лица с автоматами наперевес; словом, нет хозяина, нет ответственности, не думают о будущем, значит, не имеют прошлого.
На центральном рынке вроде все есть, даже танк предлагают, а красок и прочего, что необходимо Малхазу, и в помине нет, уже и не знают, что это такое. Случайно встретил коллегу, старого художника, теперь пропитого, неухоженного, постаревшего торговца барахлом.
— Да ты что, Малхаз, зачем здесь краски, кисточки, холст? Здесь ныне не творят, тем более не созидают, здесь все рушат, разбирают, разворовывают... А кое-что у меня есть, за ненадобностью сохранилось... На бутылку и хлеб дашь?
— Дам, только поскорее, — торопится Малхаз, у него отныне установка на жизнь — дело Аны, а остальное побочно, сопутствующие элементы, и тем не менее, что-то сильно гложет его, прежняя любовь к Эстери пробудилась в нем, хочется ее повидать, поговорить, и если согласится, не раздумывая, только на ней жениться, и никаких отсрочек и причин, мол жилья своего нет и прочее; взрослый здоровый мужчина без жены и семьи — извращенец, и если это не порок, то ненормально, точно.
— Ну, давай, побыстрее, — торопит Малхаз «старого» художника, сам помогает укладывать продаваемый скарб в деревянный ящик.
— Уже все, что имел, распродал, — вяло мямлит коллега, — а это барахло не берут, каждый день туда-сюда таскаю, на бутылку не дают... А ты мне какую возьмешь?
— Так ведь здесь вроде спиртного нет, исламская республика. — то ли шутя, то ли провоцируя интересуется Малхаз.
— Ой! Посмотри кругом, такие, как я, все, сплошь, алкашами стали, а молодежь к наркотикам пристрастилась. А как же иначе, если работы нет, учебы нет, то и культуры нет — деградация. Я дурак, не сбежал отсюда вовремя, все в революцию и в патриотизм верил, вот и вера моя посмотри — развалины... Так какую возьмешь?
— А что, выбор широк?
— У-у! Есть дешевле — червонец, местного розлива — из нафталина и промедола, так от нее на утро жить не хочется, а есть — привозная, ничего, утром похмелишься — и жизнь в радость.
— Берем, чтоб в радость! — уже чуть издевался Малхаз.
— Ты не ехидничай, — по поседевшей неухоженной бороде коллеги съехала слюна. — Здесь интеллигент не выживет — или с ума сойдет, или, как я, сопьется, или сразу, от разрыва сердца скончается.
— Прости, я не ехидничал, просто тороплюсь.
Тут же, далеко не отходя, «из-под прилавка» купили литр водки, а до этого у всех на виду выбирали нужную этикетку. Взяли еды, точнее, закуски.
— Не-не, здесь хлеб не бери, — отстранил руку Малхаза коллега. — Там, на выходе, у одной девушки возьмем. Сама печет, не хлеб, а объеденье... Ты знаешь, какие глаза у нее, — на ходу оборачиваясь, сквозь плотные ряды впереди продирался художник, своим ящиком, закинутым на бечеве за спину задевая всех и все, и даже товар с прилавков.
— Куда прешь, ты, пьянь, отстрани свой гнилой чемодан! — кричали на него упитанные торговки.
— Но-но, заткни свой рот! — огрызался художник. — Для жратвы пригодится!
— Постой, — нагнал коллегу Малхаз, — а как ее зовут?
— Кого? — удивился художник. — А, девушку?.. Э-э-э... Тьфу ты черт, забыл... А глаза у нее большие, изумрудные, печальные, с такой тоской нашего времени. Я бы так хотел с нее картину писать, такой она образ... да не могу, руки не те, трясутся, испоганило нас время, поломало не одну судьбу...
— А не Эстери ее зовут?
— Точно, Эстери, а ты откуда знаешь?.. А ты женат?.. Вот дурень! Такая девушка, просто жаль... Ты не представляешь, нынешняя молодежь испоганилась, одичала, знают, что она незамужняя, с похабными шутками пристают, а она не такая, как эти, — он прошелся взглядом по рядам, — так же ответить не может... Мой совет — женись на ней, на коленях проси, она достойна, не пожалеешь.
— Она выше меня, — тихо о сокровенном обмолвился Шамсадов.
— Ну и что, тебе же плюс... Вон она!
Малхаз остановился, сзади идущие подтолкнули, и он, повинуясь желанию души, медленно подошел к
