званый обед, потом театр.
Вернувшись поздно, хотела глянуть, что она назавтра подарит жениху, а коробочки нет.
— Это я ее надежно припрятал, — за спиной голос евнуха Стефана. — Что-то пропадать у нас кое-что стало, просто напасть.
Последнее кольнуло Ану, не хочет она признать, что ее братец, видимо, шалит.
На следующий день она едет во дворец. Лишь в последний момент евнух принес ей ценную коробочку: вскрыл футляр, продемонстрировал содержимое и, быстро прикрывая:
— Нельзя долго смотреть и трогать, подарок жениху — сглаз будет и беда в семейной жизни, — по- отечески суеверно наставляет Стефан, и еще не один раз это он повторил. И напоследок. — Даже не открывайте. Пусть жених сам откроет и сам при Вас наденет — тогда будете в счастье долго жить.
Ана более чем суеверна, так и поступила. Вот только Христофор несговорчив, просит, чтобы Ана самолично колье на его толстую морщинистую шею приладила. И пока она этим занимается, Христофор непристойничает, норовит озорничать руками.
Внешне Ана улыбается, даже пытается кокетничать, вынося эти нравы дворца, а внутри все кипит, все противится: не люб, ой как не люб ей этот развращенный царь. И наверное, от этого при каждой встрече с женихом она себя плохо чувствует, а на сей раз совсем стало не по себе. И последующую ночь она провела то в ознобе, то в жару, так что утром еле встала; в тот день ей надо было навестить больницу с благотворительной миссией.
Как обычно, ее преследуют поклонники. С ней уже свита подхалимов и охранники. Вошла она в больницу, а ей все хуже и хуже, хоть самой впору лечиться, и тут вокруг нее началось шептание, непонятное волнение.
— Кто умер? — послышалось в толпе.
— Ее жених — царь Христофор.
У Аны подкосились ноги, она потеряла сознание.
Сквозь влажную пелену Ана с трудом различила расплывчатое сморщенное лицо Зембрия Мниха и одновременно, будто далекое эхо, его тоненько молящий, плачущий, как у ребенка, голос.
— Ана, проснись! Открой глаза, открой! Вот так… еще… Ана!!! Она ожила, выжила! Боже, благодарю тебя!.. Как я счастлив, как я счастлив!
Доктор еще что-то такое ласковое говорил, потом обнимал, целовал. И Ана хоть и не могла пошевелиться, да все это ощущала, и ощутила мерзкий вкус во рту от чего-то вливаемого, от чего она стала кашлять, отрыгивать и вновь потеряла сознание.
Повторное пробуждение было более зримым и странным: перед ней, улыбаясь, стоял высокий, смуглый, худой старик с жидкой бородкой с проседью.
— Она ожила, — старик толкнул дремлющего на стуле Мниха.
Тут же над ней склонились Зембрия Мних и Астарх, чуть позже появились Радамист и умиленная Артемида в слезах.
— Где Бозурко? — первое, что еле выдавила Ана.
— Пошлите в город за Бозурко, — скомандовал Мних.
— А Азу не нашли? — вторая мечта Аны.
— Ищем, ищем, — подобострастно склонился Мних.
— Чтобы не было рецидива, надо повторить инъекцию, — сказал смуглый старик.
— Да, да, все уйдите, — засуетился Мних. — Ана, потерпи… в последний раз.
— Готовьте анестезию, теперь чуть больше опия, — незнакомые слова говорил старик, — где антисептик?.. Возьмите себя в руки, Мних.
Вновь Ана почувствовала мерзкую жидкость во рту, вновь «уплыло» сознание, и когда она вновь пробудилась, с удивлением ощутила тяжесть и силу своего тела, утомленное, но ясное сознание и зоркость глаз.
— Ана! Ана, дорогая! — над ней склонился Зембрия Мних, и только голос тот же, а лицом сдал, постарел, обмяк. — Как мне повезло, как мне повезло, что великий доктор Хасан Син оказался здесь, у меня… Что бы я делал?.. Ана, как я рад, как я счастлив! У тебя абсолютно ясный взгляд, скажи хоть слово.
— Гм-м, — кашлянула Ана, во рту стоял мерзкий вкус. — Дайте воды. — И отпив несколько глотков. — Где Бозурко?
— Опять уехал… Молодой, на месте не сидится.
— А Христофора не оживили?
— Ты о чем? При чем тут это?
— Знаю о чем… В начале травите, потом лечите.
— Ана, — стало суровым лицо Мниха, — если не хочешь моей погибели — не говори об этом, и даже не вспоминай… Конечно, я виноват, не рассчитал, переборщил… Я многое от Лекапинов сносил и, наверное, буду сносить, но представить тебя в объятиях этого мерзавца — я не мог… Да и ты этого представить не могла. Я ведь помню, в каком ты состоянии была, знаю, как он был противен тебе… Случись свадьба — ты бы себя первой презирала бы… и вряд ли это пережила… Разве это не так? Скажи мне правду!
Ана долго молчала, а заговорила о другом.
— Я хочу домой, на Кавказ.
— А сестра Аза? А Бозурко? Ты думаешь, твой брат теперь захочет роскошный Константинополь на дикую Хазарию поменять?
— Я хочу домой, на Кавказ! — болезненно уперлась Ана.
— Хорошо, хорошо. Только вместе уедем, чуть погоди, дела.
— С Вами дел у меня нет, — глухим утробным голосом постановила Ана.
— Вы вольны, Ваша светлость, — учтиво склонился Мних.
Он еще что-то хотел продолжить, но Ана грубо перебила:
— Вы надо мной издеваетесь!
— Ничуть, — нервной сыпью зарделись шея и щеки Мниха. — Ана, признай, — дрожал его голос, — что бы я ни делал, как бы ни поступал, а в итоге я добра все-таки свершил больше, чем худого.
— Это еще не итог — поэтому я уеду.
— Куда? К кому? Кому ты нужна в Хазарии, где тебя в рабство продали и предали.
— У меня есть деньги, и я…
— Нет у тебя денег, нет, — кривя лицо, надвинулся Мних. — Ты знаешь, сколько твой братец задолжал?
— И сколько он Вам должен?
— Мне он не должен… Да ты знаешь, что спелся он с царскими сынками и по-царски гуляет, тебя уже практически полностью обворовал и всюду немало задолжал.
— Бозурко! Не может быть! — обхватила голову Ана.
— Говорю, как есть… — Зембрия Мних подошел к Ане, взял ее за руки. — Как это ни прискорбно, но не без твоей помощи Бозурко вкусил все мерзкие пороки Константинополя, вошел в раж, а опий, гашиш и женщины никого не отпускают — высасывают все до жил, сводят быстро в могилу, не говоря о деньгах.
— Что мне делать? — плакала Ана. — Мой единственный брат! Ведь больше никого у меня нет!
— Я могу его излечить… Правда, это непросто.
— Вылечите, избавьте. Все что угодно отдам.
— Я ведь сказал — тебе нечего отдавать, долги.
— А фабрика, дом, корабли?
— Кому это надо? Все недостроено, только в зачатке.
— Что мне делать? — еще горше зарыдала Ана.
— Все просто — делать то, что я скажу.
На похудевшем от болезни бледном лице зеленовато-лиловые глаза Аны стали еще больше, еще глубже, и столько в них было кротости, тоски и мольбы, что Зембрия Мних не выдержал, насильно обнял ее и на ухо жарко зашептал:
