— Не волнуйся, я помогу, я спасу. Только будь всегда рядом, я не могу без тебя, я люблю тебя, люблю.
— Что Вы от меня хотите? — рыдая, противилась Ана этим ласкам. — Из-за какой-то мистической идеи Ваша жизнь отравлена, и Вы травите всех. В Вас добро и зло соединились вместе, и Вы не ведаете, когда творите добро, а когда зло... Идея порабощает дух, господствует над человеком!
— Ана! — доктор слегка отстранился. — Ты жизни не знаешь. А истина в том, что добро порождает зло, а зло порождает добро, и так они вместе и существуют… И так существовать будем и мы с тобой.
— И кем я буду при Вас?
— Не мучь, Ана… Не знаю. У тебя есть брат, земляки, родина, где-то сестра, которую, поверь, я ищу. А у меня ты одна.
— А мессия?
— И мессия у нас теперь одна — надо продолжать жить… Вместе.
Подавленная Ана молчала, тогда после паузы Мних вкрадчиво продолжил:
— Долги я погашу, Бозурко обуздаю. Впредь он не должен порочить твой легендарный образ… Пропаганда работает, и по Константинополю ходит слух — ты так любила жениха, что лишилась надолго чувств… Пора показаться в свете, во дворце, выразить соболезнование отцу Христофора, восстановить наше влияние. В общем, дел невпроворот. — И после паузы, как уже познала Ана доктора, с глубоко запрятанной хитринкой. — А Астарх удалой молодец. Правда, как ты взрывной, но толковый… А кавказцев ты не собираешься выкупать из рабства?
— На какие деньги?
— Найдем, нам нужна будет своя если не армия, то боеспособная дружина… Времена грядут жаркие.
К словам, да и к самому Мниху Ана относилась с недоверием и с подозрением, пока в тот же вечер не столкнулась с ужасным. По данным Астарха Бозурко уже который день гуляет в одной из самых дорогих бань Константинополя и никого слушать не желает, никого не признает. Несмотря на запрет доктора, Ана в сопровождении Астарха поехала за Бозурко и ужаснулась: отвратительный разврат, а брат ее и не слушается, отощал, почернел во хмелю, что-то несусветное несет, еще денег требует.
Хотела Ана брата силой увести, да хозяева не позволили: долг за Бозурко, который день он здесь как на пиру кутит. И без того слабая Ана почувствовала себя еще хуже, попросила отвезти домой, но теперь и ее не отпускают: из соседних злачных мест прибежали хозяева, требуют рассчитаться за брата, суммы называют сногсшибательные.
Только Зембрия Мниха вспомнила слабая от немощи Ана, спешно послала Астарха в загородный дворец. Вскоре примчался евнух Стефан с охраной.
С мечтой о постели и покое возвращалась Ана во дворец Мниха. И вновь, обихаживая больную, доктор вкрадчиво щебетал:
— Ты еще слаба. Надо делать — как врач прописывает, или жить — как хочется… Иного не дано — выбирай.
— Перед Вами я всегда слаба. Вылечите и меня, и брата.
И Мних со всей строгостью и серьезностью взялся за лечение обоих, а возле Аны вовсе часами напролет просиживал, и все говорил, говорил, и все такое интересное, душевное, заманчивое, о их будущей жизни в другой стране, в другой части света, где и люди податливее, и земли пожирнее, и климат помягче.
— Так что же Вы туда сейчас же не уедете? — удивлялась Ана.
— Сейчас не могу, обстоятельства не позволяют.
— Небось, идея, — издевалась Ана.
— Да, она, — делал вид, что не обижается, Мних, и вновь часами говорил, и если вначале Ана с недоверием и сомнением слушала доктора, подозревая в каждой фразе торг и подвох, то со временем умудренный Мних так искусно заговорил ее, что она стала доктору верить, приникла к нему душой. Тем более, что Мних говорил все в ее благо:
— Молодость, красота и здоровье быстро пройдут, и пока они есть, надо этим пользоваться.
«Да, надо, — про себя решила Ана, — и если другого нет, надо, как Мних меня, и его использовать. У меня тоже своя идея: вернуться на Кавказ, и не просто так, а с величием, чтобы достойно жить на родной земле».
— Ты уже здорова, так же румяна и бодра. Пора к царю пойти, в свете показаться, — торопит ее Мних.
— Нет, я еще слаба, — капризничает Ана; теперь она с удовольствием принимает различные ванны, вокруг нее кружатся массажистки, а питание ее — лучше в мире нет.
— Ты должна быть в трауре, чуть-чуть увядшей, — советует Мних.
— Никому не нужен мой траур, — по-своему, цинично мыслит Ана. — Свет нуждается во мне — пока я краса и можно мною грезить и любоваться.
Лишь почувствовав себя совсем хорошо и в зеркале узнав в себе прежнюю Ану, она решилась окончить лечение, но не поехала сразу в императорский дворец, как советовал Мних, а направилась в порт, где строились ее корабли, ее фабрика, где были вложены ее значительные капиталы.
Радамист трудился от души, и уже контуры кораблей обозначились. Однако Ану это не удовлетворило.
— Вот такие надо строить, — указала она на большие, мощные корабли, прибывшие издалека.
— Так это купцов-рахмадитов, — со вздохом отвечал Радамист. — Они секретами строительства не делятся. — И на ухо шепотом. — Очень богатые люди… единоверцы Мниха, его друзья.
— Хм, что ж ты с этого не начинал, — подбоченилась Ана. — А ну пошли — значит, и нашими они станут друзьями.
Имя «Зембрия Мних» оказалось магическим. Да и об Ане Аланской-Аргунской купцы-рахмадиты наслышаны. Показали они все, подсказали, посоветовали и даже посетовали: с тех пор как Лекапин дорвался до власти им чинят в Константинополе всякие препоны, товару хода не дают, а товар лучший, издалека: пряности и бижутерия — индийские;, чай и тютюн[45] — цейлонские; шелк, косметика, фарфор, бумага, порох и лекарства — китайские; золото и меха — булгарские; икра, мед, клей — хазарские.
— А если я Вам помогу все это продать? — холодно-расчетлив голос Аны.
— Зембрия Мних нам помочь не может или не хочет, да и не нуждается он в наших деньгах, — так же расчетливо отвечают купцы. — Ну а если Вы, Ваше сиятельство, нам поможете — мы люди чести, по всему миру ездим с достоинством, лучше нашего товара и нашей цены нет.
Лишь после этого в прежнем блеске, да с новыми мыслями направилась Ана во дворец; встревожилась — первый царь, Роман Лекапин, для соболезнований ее и не принял, говорили — от смерти первенца потрясен. Зато Константин VII при виде ее просиял, целовал руки и глазами пожирал ее. А когда Ана, для приличия вспомнив Христофора, попыталась всплакнуть, теперь повысившийся в ранге четвертый царь небрежно махнул рукой, мол, зачем вспоминать, а вслух:
— Бог все видит!.. Вас горе миновало!.. Давайте-ка лучше я прочитаю Вам мои последние стихи.
— Очаровательно, бесподобно, какой талант! — артистично, а может, искренне воскликнула Ана. — Кто же на этом свете достоин таких слов из Ваших величественных уст!
— Как кто? Вы, Ана, Вы!
Ана осторожно взяла листок, манерно прижала к груди:
— Какое счастье! Как я Вам благодарна, Ваше величество! — с этими словами, будучи неграмотной, она вновь стала любоваться сочинением как завораживающей живописью, ее прекрасное лицо вдруг погрустнело, пышные ресницы стеснительно заморгали, даже алые губки надулись. — Вот только бумага… не для Вашей императорской руки: уж слишком темная, толстая… Ведь на ней вскоре все померкнет, а это историческая ценность, шедевр, наследие империи, Ваше имя… И на этом обворовывают, наживаются, — все это возникло спонтанно, прямо на ходу, и наступая, используя все свое очарование, она продолжала. — Ваше величество, позвольте мне позаботиться о Вас, — и тут пробудился в ней такой азарт, что глаза по- новому загорелись, обнажая природную страсть.
— Да, … да, … — на все согласен был император, озираясь, боясь, что вот-вот войдет жена.
