решение. Думая об этом, я нажал на дверь спальни и, к моему облегчению, увидел, что беспорядок, царивший здесь два дня назад исчез, как если бы встревоженный дух Лазара вернулся, чтобы навести порядок. Должен ли был я и на самом деле нести теперь ответственность за то, чтобы она не оставалась одна, спрашивал я себя. И хотя я провел две недели, путешествуя с нею, и дважды оказывался с ней в постели, на самом деле, я мало что знал о ней. И вот теперь, глядя на нее, окруженную друзьями и доброжелателями, обнимавшими и целовавшими ее до тех пор, пока прическа ее не растрепалась, а локоны не повисли вдоль лица, скрывая не только ее слезы, но равно и восхитительную ее улыбку, которую даже глубокое горе и нескрываемая печаль не смогли совсем стереть с ее лица, я спрашивал себя: пришло ли на самом деле время взвалить на себя эту ношу преданного служения любви, которую я всегда называл невозможной и которая вдруг оказалась возможной, достижимой и совсем рядом?
Но была ли она и на самом деле возможна? Донельзя возбужденный мыслями об этом, с пылавшим лицом я вошел в комнату Эйнат, чтобы забрать домой Микаэлу и Шиви. И, встретив полный любопытства и какой-то тревоги взгляд зеленых глаз, я заподозрил, что Микаэла уже сказала ей нечто о переселении душ, поскольку у Эйнат с Индией были свои собственные счеты с того времени, как неделями она беспомощно лежала в монастырской больнице Бодхгаи и вполне могла проникнуться идеями и верованиями людей, заботившихся о ней, что могло привести ее к восприятию самых невероятных вещей. Я дружески улыбнулся ей, успокаивающе тронув ее руку, как делает это врач, и как делал это я сам, когда она была моей пациенткой, — но сейчас она вздрогнула так, словно ее поразило током. На кончике языка у меня вертелся вопрос, не является ли это результатом того, что нарассказывала здесь Микаэла, и неужели она, Эйнат, готова поверить, что одна личность может вместить в себя часть иной индивидуальности? Но я не сказал ничего, сев безмолвно на краешек постели, протянув руки, чтобы взять Шиви, но она вдруг выгнулась и заплакала, словно взять на руки ее собрался не ее отец, а какой-то посторонний человек. Эйнат выглядела истощенной. Смерть своего отца она наблюдала в течение считанных минут, пока профессор Левин не отослал ее из комнаты, но эти несколько минут оставили в ее сознании глубокий след.
— Рубец… с которым она не может так просто расстаться, — сказала мне Микаэла по пути домой. — Этот рубец, этот шрам… она может рассказать о нем лишь людям, которые обожают смотреть на чужие шрамы… а также тем, кого она любит и кто любит ее. Это, скорее, душевный шрам, совсем другой, чем тот, что остался после гепатита. Несмотря на столь драматическое переливание крови, которое ты сделал ей в Варанаси.
По ее тону невозможно было понять, были ли ее слова пропитаны сарказмом или нет. Я уже сталкивался с тем, что вещи, которые я считал исполненными свойственным ей злобным сарказмом оказывались впоследствии серьезными, хотя и абсолютно невинными. А потому я не торопился с ответом. Воспоминания о трансфузии, проведенной в Варанаси, теперь казались мне чем-то, происходившим во сне, а не в реальности, которая была наполнена каплями мелкого, только что начавшегося дождя, в свете фар казавшимися сверкающими алмазами.
Шиви сидела у Микаэлы на коленях, зачарованно глядя на движение «дворников», которые то останавливались, то начинали метаться по стеклу опять. Я заметил, что лямки, на которых держалась Шиви, Микаэла забыла в комнате Эйнат. Но я никак не отреагировал на это и не предложил, пока не поздно, вернуться за ними, предпочитая сделать это позже этим же вечером, чтобы посмотреть, кто останется на ночь с Дори.
— Сказала ли ты Эйнат что-нибудь обо мне? — спросил я, не вдаваясь в детали, но Микаэла сразу поняла, что именно я имею в виду.
— Нет, — ответила она без промедления, и ее огромные глаза посмотрели на меня со странной улыбкой. — Если она сама так и не поняла, что с ней самой происходит, какое значение могут играть для нее мои слова? — А затем добавила шепотом: — А ты сам не почувствовал, как она задрожала, когда ты вошел в комнату?
Понимала ли она, куда могут завести ее подобные разговоры?
— Я вижу, тебе хочется поиграть с огнем? — процедил я, крепче сжимая рулевое колесо и удивляясь слову «огонь», которое как-то странно слетело у меня с губ.
— Но огонь уже полыхает во всю, Бенци, — сказала Микаэла спокойным, но твердым голосом. — Той ночью, когда ты позвонил мне, попросив вернуться домой и не побоялся сказать, что с тобою произошло, ты вырос в моих глазах, ты стал для меня равным брамину — вот почему я, не колеблясь, прервала путешествие и тут же вернулась домой, пусть даже и подозревала, что позднее ты попытаешься все отрицать, хотя все происшедшее исполнено такой неслыханной красоты и силы.
Я молчал, с удовольствием глядя на Шиви, которая, оторвав свой взгляд от «дворников», заинтересованно поглядела на меня, как если бы удивилась, почему я не отвечаю Микаэле, охваченной в эту минуту явным желанием заставить меня признать то, что, по моим словам, случилось со мной. У нее не было намерения принизить мои медицинские познания, призналась она, которые, по ее убеждению, не уступали по уровню тем моим профессорам, включая маленького иерусалимца, которые, несмотря на весь свой опыт, проглядели приближение смерти Лазара, лежавшего перед ними со вскрытой грудной клеткой на операционном столе. Она сказала, будто сама она знала, что я предчувствовал возможность несчастья с Лазаром еще будучи в Англии, и этим объясняла она тот факт, что я так спешил вернуться, как человек, увидевший издалека пылающее на горизонте пламя, но поспешивший в направлении пожара не для того, чтобы погасить его, а для того, чтобы получить от него заряд вдохновения. Потому что это был не простой, а священный огонь, в котором сгорают тела умерших, а бессмертная душа наконец становится независимой от тела. Микаэла знала, как велика притягательная сила этого огня, и сколь могуществен он мог оказаться для вдовы, могуществен и привлекателен настолько, что зов его был сильнее страха смерти.
— Вдова, говоришь ты? — Я произнес это шепотом, удивленный и заинтригованный внезапными, чисто индийскими ассоциациями Микаэлы.
Но Микаэла, как оказалось, говорила не просто так — она собственными глазами видела во время своего пребывания в Индии вдову, сгоревшую заживо, и она никогда не забудет, как это произошло, сколько бы лет она еще не прожила. Хотя этот ритуал запрещен законом и совершается редко и скрытно, притом что посторонним никогда не разрешается при нем присутствовать, — «тротуарные» доктора и их помощники в Калькутте смогли договориться с двумя индийскими этнографами, которые, желая вознаградить их преданность в деле бескорыстной помощи больным и увечным, согласились показать им нечто такое, что не только потрясло их и ошеломило, но и позволило заглянуть в самую сокровенную глубину национального самосознания. Не все врачи и медсестры, получившие это предложение, воспользовались возможностью провести два дня, путешествуя по разбитым дорогам в поисках отдаленной деревни, которая, несмотря на всю свою убогость, была буквально наводнена туристами и торговцами. Но ничто не могло удержать Микаэлу от возможности самой увидеть древний ритуал, который британская администрация пыталась всей своей мощью искоренить, поскольку знала, что всякий, кто замечен в отвращении к истинному лику смерти в Индии, означающем неприятие духа этой страны, обречен на полную неудачу во всех своих, связанных с любым бизнесом, начинаниях.
Церемония имела место на окраине деревни, в потаенной лощине, и все зрители должны были держаться в отдалении, особенно посторонние люди. Вдова оказалась женщиной лет пятидесяти, высокой и крепкой, которая приняла решение исключительно по собственной воле и сообразно ей одной понятным убеждениям. Видение яркого, мощного пламени, постепенно охватывающего ее, навсегда врезалось в память Микаэлы и Эйнат, которую Микаэла уговорила сопровождать ее.
— Я постоянно удивляюсь, как много времени вы проводили вместе, — сказал я Микаэле, которая вместе с Шиви поднималась по лестнице, не замечая еще, что она забыла захватить лямки, о чем я вскоре «вспомню», что в свою очередь позволит мне вскоре оказаться возле дома другой вдовы, которую, к счастью для меня, ничто и никогда не подтолкнет к огню костра, чтобы доказать всему миру степень ее любви к ушедшему мужу.
— Да, — сказала Микаэла, стряхивая дождевые капли с волос и открывая дверь в квартиру. — Мы много времени проводили вместе, но на все увиденное реагировали всегда по-разному. Даже если зрелище было ужасным, я ушла в приподнятом настроении, точно так же, как и индийцы, которые привели нас туда, и которые, можешь мне поверить, были ничуть не менее современны и образованны, чем мы. Но Эйнат… она была так поражена… Она так испугалась увиденного и так разозлилась на меня за то, что я ее привезла
