Я несся обратно, взрывая чистый ночной воздух ревом моего мотоцикла, который всегда чутко отзывался на то, что происходило во мне, — сейчас это было восхищение; я протянул от себя к этой женщине еще одну нить, которую ей, даже при желании, трудно будет разорвать. Ибо если я становился квартиросъемщиком, связь между нами переставала зависеть от случайностей медицинской жизни и моего положения в больнице; равным образом она переставала зависеть от желания или присутствия Лазара; отныне она базировалась на вполне легальных контактах, в которых мы оба оказывались равноправными сторонами; контактах, которые включали не только квартплату, долговые обязательства и депозиты, но равным образом обычную корреспонденцию, муниципальные налоги, сломавшийся бойлер, протекающие трубы и, кто знает, даже недовольные жалобы соседей, если я, к примеру, решу устроить у себя вечеринку. Короче говоря, новые и ни от кого не зависящие связи, которые не были бы целиком связаны с путешествием по Индии и его день ото дня слабнущими последствиями, явно указывали на то, что для спасения и укрепления этих связей лучше переплатить за аренду квартиры, даже если для этого придется снова подрядиться на ночные дежурства в MADA[2], как я делал это в дни своего студенчества, и покончить с этим вопросом. А кроме того, сейчас у меня появилось больше свободного времени, поскольку энтузиазм и преданность, которые я проявлял по отношению к Хишину и его отделению хирургии, вовсе не были необходимы в отделении терапии, если профессор Левин и в самом деле согласен был взять меня к себе после победы над своей таинственной болезнью и выяснения тех проблем, что возникли между нами в связи с проведенным мною переливанием крови.
Но захочет ли она сдать мне квартиру после того, что я сказал? Если она вспомнит об этом сейчас, это, не исключено, должно привести ее в смущение. И я сомневался, что она расскажет об этом Лазару, который, несомненно, в эту минуту ждет ее, лежа в постели. Мне трудно было представить, что после объяснения, почему она вернулась так поздно, и описания всех тех медицинских процедур, которым мне пришлось подвергнуть ее мать, она вдруг добавит с обычной своей таинственной улыбкой: «Ты не поверишь, но я уже нашла арендатора для маминой квартиры». Даже если у них не существовало секретов друг от друга, и если на самом деле в моих последних словах, довольно двусмысленных, не было ничего, что могло бы насторожить Лазара, было совершенно невозможно предположить, что Лазар, весь во власти прерванного сна, что-то заподозрит. Разумеется, нет. Он просто сядет на смятой постели, как он (я видел это во время первой ночи в Нью-Дели, когда оказался в одной комнате с ними) делал это, проснувшись, и воскликнет: «Да? На самом деле? Он хочет снять эту квартиру? Как это случилось? Она ему действительно нравится?» — но на самом деле утверждаясь во мнении, что все мои желания сводятся исключительно к укреплению моих связей с ним, что, в свою очередь, связано с надеждой повлиять на Хишина, чтобы тот изменил свое решение. Думаю, Лазар полагал, будто я и вправду считаю его всемогущим в больничных делах, тогда как я знал, что даже если он и мог сделать что-либо, он никогда не стал бы вмешиваться в профессиональные назначения для того хотя бы, чтобы сохранить свое влияние для более важных дел. Затем она распустит свой узел волос, высвободив длинные локоны, снимет очки, положив их рядом со столиком и просунет голову в вырез ночной рубашки с разбросанными по ней бледно-желтыми цветами. Она будет сидеть так, втирая крем в свои длинные голые ноги, пресекая самым решительным образом все попытки мужа заглянуть в ее сердце и продолжая одновременно массировать обнаженные ступни, и все неспроста, ибо она уже почувствовала, что я имел в виду ее, и только ее, и в самой глубине охватившего и захлестывавшего ее изумления таилась небольшая доля жалости ко мне, жалости, показывавшей, что она понимала: что-то сломалось, что-то нарушило мое внутреннее равновесие, тот баланс, что был мне присущ, и случилось это в то время, что мы вместе с нею путешествовали по Индии. А потому она сочтет за лучшее попридержать язык и ничего не рассказывать мужу из того, что произошло между нами, и не мешать ему лежать, вытянувшись на простынях, наблюдая, как становятся всё
Да, так… И все же я был рад первым недвусмысленным признакам эмоций, которые мне удалось вызвать в этой женщине. Да, я знал — это все безнадежно, это абсурд; и даже если и имелся какой-то шанс, возможность, это не вело никуда — я отказывался разрушить мою любовь собственноручно, и в то же время я ничего так не хотел, как эту женщину, которая возникла на моем жизненном пути после долгих лет эмоционального одиночества и отсутствия любви; равным образом не хотел я, чтобы ее разрушила она сама, с тем изяществом, с которым она сминала свои тонкие длинные сигареты, которые Лазар с неприкрытой злостью запрещал ей курить. А потому я сказал самому себе: «Ты должен арендовать эту квартиру, чего бы это ни стоило…» И поскольку я был не в силах заставить себя лечь в постель после целого дня безделья, а взгляд в окошко недвусмысленно свидетельствовал, что буря улеглась, я не мог придумать ничего лучшего, как натянуть свою кожаную куртку и, напялив шлем, отправиться неспешно опять на ту же улицу и к тому же дому, где я уже видел себя квартиросъемщиком. В темноте я пытался составить представление о соседях, разглядеть близлежащие магазины и понять, найду ли я возможность парковать мою «хонду» под одним из козырьков зданий или, на худой конец, рядом с колонной дома. Всем, что я сумел разглядеть, я остался доволен, включая близость к морю, расстояние до которого я прошел за несколько минут, шагая вниз по направлению к пляжу, где долго стоял, глядя на волны, с силой накатывавшие на берег, хотя даже малейшие признаки недавнего шторма уже исчезли без следа.
Начинался период неопределенности. В управлении по кадрам больницы я числился как соискатель определенной должности, но на самом деле я как бы повис в воздухе, ожидая, пока профессор Левин оправится от своего недомогания, которое у меня вдруг стало вызывать некоторые подозрения. Секретарша отделения и некоторые сестры отделывались от меня туманными объяснениями по телефону, и так это продолжалось до тех пор, пока я не отправился в больничный кафетерий, уверенный, что наверняка наткнусь на кого-нибудь из терапевтов отделения, способных пролить свет на эту загадочную ситуацию. А для начала я решил пробраться в операционную палату и забрать оттуда свой халат с вышитой на нем моей фамилией — это следовало сделать раньше, чем халат исчезнет, как исчезали многие личные вещи — и не только в нашей больнице. Но в последнюю минуту я отказался от этой идеи, поскольку не желал налететь на Хишина или кого-нибудь из врачей, которые стали бы задавать вопросы, касающиеся моего, мне самому неведомого будущего. А потому я побрел в кафетерий безо всякого халата, в черной кожаной куртке и со старым треснутым шлемом под мышкой.
