– Санечка… Сандрочка… Ну, что с тобой? Что здесь случилось? Открой, объясни. Мы сейчас вместе все решим, все уладим. Ты только не бойся. Не бойся, Санечка. Это же я. Я это. Неужели ты МЕНЯ боишься?
Открыла. И сразу бросилась, спряталась под мышку, как вчера в такси, залепетала абсолютно невнятно.
Я кинул взгляд поверх ее головы: ванна расколота, полка растоптана – и здесь потрудились!
– Арик? – грозно, уже по-настоящему грозно, не в шутку, спросил я, понимая, но не принимая еще, что – не Арик.
Она замотала головой и продолжала лепетать. Ничего не понять. Встряхнул ее за плечи:
– Объясни толком! Только толком! Все будет в порядке! Только объясни!
Она объяснила: пришла из института час назад, звонок, побежала открывать, думала – ты (я), а ворвались трое… такие черные, небритые, громадные…
Один из этой кавказской тройки схватил ее за шею, зажал рот. Двое других по квартире стали рыскать, всюду нос совали, даже в кладовку. А тот, который держал, все допытывался: «Гдэ он?! Скажишь, гдэ он?!». И нож перед глазами вертел. Очень большой и острый. «Нэ закрой глаз! Виколю, если нэ будешь гаварит!». А ей и сказать нечего. А они, никого не найдя, с досады разбомбили всю квартиру… и ножом, ножом – везде, по дивану, по креслам. Такой ужас, такой ужас! А потом сказали: «С табой так тоже будит, если знаишь, гдэ он, и проста молчишь!». И ушли. Еще сказали: «До встрэч!».
Немудрено, что тезка снова стала заикаться! Да так на всю жизнь человека можно заикой сделать. А я, хоть и обещал «все будет в порядке», но пока не понимал. Вообще отказался что-то понимать. Почему кавказцы?! «Гдэ он?!» – это я. Не Арик же! А при чем здесь я?! И при чем здесь тезка?! Кому я перешел дорогу?! И когда?!! У меня и времени-то не было! Успевай только от ментов увиливать! От ментов… от ментов…
– Санечка. Погоди! Послушай меня! Ну послушай, говорю!.. Не хлюпай, все будет в порядке! Ты меня слушаешь? Ты меня слышишь?.. Ты на самом деле вызвала милицию?
– Д-да.
– Как давно?!
– О-он-ни ушли, и я с-сразу поз-звонила. По ноль-два.
– Когда? Точней не можешь?
– Н-не знаю. Минут двадцать. Они ушли, и я сразу…
Двадцать минут. При самом удачном раскладе, учитывая все наше совдеповское разгильдяйство, времени у меня было… не было у меня времени!
Я шагнул в прихожую, на пороге которой снаружи все так же стоял Швед:
– Серега! Погляди там внизу, в машине. Если что, сразу сигналь. Как только заметишь, сразу дай знать! Я сейчас.
– Понял…
А вот я не понял! Нич-чего не понял!
– Ты останешься? Са-ашенька, ты ведь останешься? Я боюсь, Сашенька! Вдруг они придут?!
Вот именно. «Вдруг они придут» – и не дети гор, а менты.
– Зачем ты милицию вызвала! – не удержал я раздражения.
– Извини… Сашенька, а как же мне было… что же мне было… Тебя нет, никого нет… а тут…
Права. Права тезка. И мое раздражение не к месту. Но…
– Я должен уйти, Саша.
– Сейчас?!! А я?! А как же я?! А вдруг ЭТИ вернутся?!
– Санечка, тезочка, Сандрочка, так надо. Поверь мне, но так надо. И будет лучше, если милиция не узнает, что я здесь был. Ты поняла?
Не знаю, что там тезка-Сандра поняла, но отскочила от меня, как об утюг обожглась. И взгляд – соответственный.
Я – ну чем я мог помочь, что объяснить?! – достал одолженные пятьсот рублей, протянул:
– Это пока. Потом я позвоню. Все будет в порядке.
Она спрятала руки за спину.
Я положил пачечку на край расколотой ванны и еще раз повторил:
– Все будет в порядке.
Швед дал сигнал как раз тогда, когда я был на выходе из подъезда. Милицейская «мигалка» выворачивала из-за угла метрах в трехстах. Мы успели…
Единственная крепость – квартира тезки-Сандры – тоже перестала быть мне домом. И обещание позвонить тоже останется только обещанием – никакой нет гарантии, что, позвонив, я не напорюсь на ментов, если судить по последним, прощальным реакциям тезки. А мне теперь гарантии нужны были как никогда раньше. Труп-Борюсик, таран на Кировском, «Макаров» в кармане, еще и горцы-кавказцы! Эти-то откуда взялись?! «Гдэ он?! Гдэ он?!» – явно я им понадобился не для того, чтобы спросить: не продам ли им свою «шестерку», пусть подержанную, пусть побитую, но «автамабыл очин над а, цэн хароший платим». У ЭТИХ горцев ко мне были совсем другие вопросы. А ответов я не знал.
Надо взбодриться! Надо непременно принять! Или принять?! Какая разница! Дербалызнуть, треснуть, заколдырить! Чтобы просто взбодриться, но не забыться – вечером разборка на Ракова. Уж я устрою разборку! Они у меня на Ракова зазимуют! Я им обеспечу колотун до дрожи в коленях!
Серега-Швед не спрашивал меня, куда теперь. Сам сообразил. И оказались мы в «Черной лошади». Самое то место, где можно оттянуться перед э-э… намеченным мероприятием. И «Лошадь», и «Пальмира» – ветки с одного куста. Меня здесь знают. И до такой степени, что никто не побежит с криком: «Милиция-a!». И никто не будет прятать руки за спину, если я предлагаю деньги. И никто не усомнится, если я скажу: «Все будет в порядке!». Сам я, правда, готов в этом усомниться…
Встретили меня, как любимого больного: тщательно пытаясь скрыть, что им известно о болезни… А известно – настолько очевидна такая тщательность. Оно и к лучшему – обойдемся без традиционных похлопываний по плечу, рукопожатий и прочих ритуальных приветствий.
Серега от рюмки отказался – профи, за рулем. А я не мог себе в этом отказать: рюмка, еще одна, еще… и… ладно, и еще одна, последняя. И все это в тишине. Не в абсолютной, конечно, однако обычный шумовой фон был явственно ниже обычного. «Эту песню мы посвящаем нашему общему другу Александру!» – ревел вчера солист Степа в «Пальмире». Эту тишину мы посвящаем ему же, приумолкли сегодня в «Черной лошади». «К нам прие-ехал, к нам прие-ехал Альсан Евгенич дарагой!».
И тут тишина стала действительно абсолютной – и вилка не брякнет, и рюмка не чокнет. Я, не поднимая головы, исподлобья посмотрел в зал. Мезенцев. Николай Владимирович!
Он шел, видимо, из своего кабинета, из «чернолошадного» кабинета через служебные помещения и – через зал наружу. И встал, как вкопанный. Увидел. Меня. А я – его. Он был неотличим от себя обычного: не хмур, но озабочен, деловит – тот самый имидж, при котором невозможно подступиться по пустякам. Большой человек, а вы к нему со всякими пустяками! Но имидж этот корнями исходил не из номенклатурной отечественной набыченности, а из западной, американской рациональной манеры: тайм из мани, ни боже мой нахмуриться, только улыбка «чи-и-из», «а ю ол райт?» – вот и прекрасно, до встречи, в полдень теннис, в час тридцать совещание в головной фирме, в четырнадцать сорок запланированные звонки, в пятнадцать – обед, потом встреча с консулом, потом на выставку в Гавань, потом – бассейн, потом небольшое «парти», ужин, сон. И всегда в отличной форме. Форма определяет содержание. Даже лысина его украшала – редчайший случай, второй в истории. А первый – это Юл Бриннер. Она, лысина, как-то странно даже молодила директора и никогда не отражала внутренних эмоций – мол, пошла красными пятнами, покрылась бисерным потом и так далее. Ухоженная лысина, если лысина может быть ухоженной. Может. См. Мезенцева Николая Владимировича. И я на него см., а он – на меня.
На губах у него был «чи-и-из», но предназначался не мне. А вот взгляд – мне: да, Бояров, наломал ты дров, поставил меня и всех нас в положение хуже некуда, ну ничего-ничего, придумаем сообща оптимальный выход, эх, оловянный солдатик, хлопот с тобой не оберешься, ладно, придумаем, вытащим совместными усилиями, но сейчас сиди где сидишь и не вздумай шелохнуться. А я ведь уже было вздумал шелохнуться. В то мгновение, пока взгляд Мезенцева не преобразовался из остолбенело-удивленного (всего на какую-то долю секунды) в предупреждающий, остерегающий: сиди, не шелохнись!
