– Бесо… Такой… лет сорок… Шрам тут… на щеке. Как у этого… ну, этого… художника.
– Не знаю никакого художника на хрен! Но, да, точно. Ты что, знаком?
Как сказать. Я вообще-то, по правде сказать, тоже не знаю толком никакого художника на хрен. Только благодаря Фэду Каширину и запомнил: Шемякин. По телевизору как-то показали, и дядя-Федор буквально влип: «Вот, гляди! Вот – человек! А я так, дерьмецо-с!». Из-за шрама только и запомнил. И внимание обратил на Бесо только из-за шрама. А так – мало ли «больших людей» в «Пальмиру» приходит. Мы мелких там не держим, да и сами костюмы носим не сорок четвертого размера.
– Бо-ольшие люди! Из Москвы! – предупреждающе шепнул мне… Резо Чантурия, тараща глаза, когда месяца три назад завалил к нам в «Пальмиру» с гостями (Да-арагие гости, Саша!»).
Дорогие гости выступили по полной программе – пальцы в перстнях, расплатились долларами, сняли курочек, вылакали море – ни в одном глазу, за пять штук подбивали добровольца на «Вильгельма Телля» (Олежек Драгунский чуть не согласился, жаден, падла… но Юрка Христом-богом умолил оказаться). «Вильгельм Телль» – понятно, да? Человек с яблоком на макушке у стены, а гости в него нож бросают.
Обнимались, помнится, они – Резо и Бесо.
– Ну так что?! Знаком с ним?!
– Виделись. Разок. Не по делу. Давно… Тихон, а почему – Бесо? Он, ты же сказал, чечня.
– Да все они повязаны! Чантурию знаешь? Реваза?
Фокус! Покус! Уж кого-кого…
– Перестрелку в «Садко» помнишь? Когда Ренделя положили? Ну! Мои бойцы уже решили – наповал, но все-таки погрузили в машину и – к доктору. Вот Чантурия Ренделя и сшивал. Бойцы чуток перестарались: наставили стволы и с прицела не снимали, пока операция не закончилась. Но Реваз этот – мужик! Не дрогнул, сшил, из могилы вытянул. А Рендель нам живой нужен был, поспрошать хотелось у него, не он ли стрельцов в «Садко» привел? Имелись, понимаешь ли, основания… – Тихон смолк. Судя по отрешенности, мысленно восстанавливал прошедшее-ушедшее, брезгливо пошевелил челюстью.
– Ну и?..
– Что? А-а-а… Ссучился, говнюк!
– Чантурия? – я-то понял, что речь не о Резо, но мне важнее было направить мысли Тихона в нужное русло.
– Почему – Чантурия?! Рендель, царствие ему небесное.
– Его же сшили, ты сказал.
– Сначала сшили. Потом опять распороли.
– А Чантурия?
– Что – Чантурия? А! Это я к тому… пока ребята его на мушке держали, он все приговаривал… Знаешь, как доктора приговаривают за работой?
Я молча кивнул: еще бы! не далее как вчера! бр-р-р!
– Вот он и бормотал, чтобы ребятки мои не перенервничали, не выстрелили сдуру. Мол, больному очень плохо, но скоро больному станет хорошо, вот и друзья больного очень за него переживают, а когда за хорошего человека друзья переживают, хороший человек быстро поправляется, а у него, у Чантурии, тоже большие друзья, наверное даже знакомые, у него среди друзей даже Бесо есть, очень хороший человек, из Москвы… Короче, как бы предупреждал: свой, свой я.
Я глянул на часы уже демонстративно – запас времени был еще весьма солидный, но требовалось показать Тихону, что тема меня не очень-то занимает (если бы!).
– Торопишься, Саша?
А вот обидеть Тихона никак не хотелось. Он и не подал вида, что задет. Но я-то ощутил. И чтобы загладить неловкость, предложил:
– Не откажешь хлопнуть по рюмочке? Мне в «Пальмире» надо быть…
– По делу?
– По личному.
– Отчего ж не хлопнуть.
Да. Да-да. Да-а-а… Да-а-авненько не бывал я в родной «Пальмире». Все по-старому. И все по- новому. Ни Мезенцева, ни Грюнберга, ни Олежека Драгунского.
А Юрка-то! Юрка удержался. Теперь он – старожил, «дед». Обра-адовался: «Саша! Саша!!!». И бегом навстречу из-за стойки. Средневес-крепыш на входе моментально про- считал-уяснил: свои, и еще какие свои. Дверь не открыл даже, а распахнул. Достойная растет молодая смена, Александр Евгеньевич! Незаменимых у нас не бывает. Грустно… Хоть и весело.
Вот и Тихону сделалось грустно. Неприметно постороннему глазу, но я-то с ним совпал. Два лося, каждый в своем одиночестве. Словами не объяснишь, но есть такое.
Хлопнули по рюмке. Выкурили по «мальборине».
– Пора мне… – сказал Тихон, ткнул дружески кулачищем по моему плечу, пошел.
А я остался. Юрка весь изнемог от гостеприимства: чего изволите.
Ничего я не соизволил. Разве что – еще рюмку. И хватит пока. Впереди – обширный ужин. Вот пусть Юрка в ресторан сгоняет, подготовит все по высшему разряду.
Какое-то паршивое послевкусие у меня осталось от «Пальмиры»: своё и не своё. А вон там, в кладовке лежал трупик Борюсика Быстрова. А если по коридорчику, то там сидел гнида-Мезенцев, и Мишаня Грюнберг там же приложил мне дверью по затылку. А вон там, во дворике я в последний раз оставил перламутровую «девятку» Олежека Драгунского… Она… она там и стоит до сих пор. Нет, голову на отсечение – она. Только теперь – бордо.
– Юрк! Машиной обзавелся? – почти без риска ошибиться, спросил я.
– Саш! Ну ты меня понимаешь?
Я его понимал. И незачем Юрке добиваться моего понимания извиняющимся тоном. Чего ж не понять! Стоит «девятка» беспризорная – напарник загремел минимум лет на восемь. Почему бы не покататься. Ну перекрасить только, документы выправить, номера сменить – долго ли умельцев найти. И правильно. Так – конфискуют. И ни себе, ни людям. А так – и людям (Юрке), и себе («Я ведь, Саша, сразу ее верну, когда Олежек вернется!.. А пока… или если тебе вдруг понадобится…»).
Благодарствую. Мне есть на чем.
Меж тем – время. Двадцать ноль-ноль.
Я вышел на проспект. Свежо.
Маринки не было.
Вернулся в бар. Хлопнул еще рюмку. Четверть девятого.
Маринки не было.
Я уже не стал возвращаться. Дождусь здесь. Или… не дождусь. Свежо! Стала пробирать дрожь.
Половина девятого. Дрожь заколотила сильней. И от холода и от внутреннего напряжения. Гуси летят, Бояров, гуси летят. Спокойствие, только спокойствие, как говаривал Карлсон.
Гуси-то летят, но куда подевалась эта маленькая засранка! А если она прокололась на чем-нибудь в больнице? Если троица вурдалаков раскусила ее? Тогда… черт знает, что тогда может быть. Всё может быть. И Швед без прикрытия останется – не предупрежден, значит разоружен. А я тут, как последний сопляк в ожидании запоздалого свидания! М-мер- зну!
Без четверти девять.
Всё. Дольше – бессмысленно.
– Чего мерзнешь?!
Вот ведь… засранка! И слово в слово: как я, не так давно, на том же месте в тот же час, но тезке- Сандре. А теперь не я, а мне. Маринка!
Расфуфырилась, перышки расправила. При полном параде. Со вкусом у нее плоховато, хотя… каждому заведению свое соответствие: больница – халат, строгость, чистота; кабак – блестки, шифон, ажур. Гардеробчик сродни тому, опять же недавнему – гостиницы «Советская», где и познакомились.
– Чего мерзнешь?!
– Не мерзну, а прохлаждаюсь, тетя! – сквозь зубы процедил я, чтобы поняла.
– Ты милый, дядя! – хамским проститучьим тоном заявила она как ни в чем не бывало. Но виновато прибавила: – Должна же я была хоть глаза в порядок привести?!
