— Нет, я встану, как все.
Я встал и повернулся к судье.
— Я виновен! — заявил я. — Признаю все!
— Мы не в суде, — заметил Артур.
— Но не вздумайте отпускать меня с миром. Потому что я превращусь в личность, вообще не поддающуюся никакому контролю!
Флоренс что-то сказала. Я услышал, но не воспринял ее слова.
— Позвольте мне поделиться с вами самым худшим. Все, что я сделал, обусловлено рядом причин. Все несуразности, происходящие со мной и отмеченные в списке мистера Хьюгтона, вполне объяснимы в то время, когда они имели место. Я ничего не стыжусь. Ни о чем не сожалею. Я ничего не знаю о своем будущем и поэтому ничего не гарантирую. Я гляжу на мир как на новый путь. Вы свободны от моего присутствия, я — от вашего. Флоренс, прости. Если тебя успокоит обладание всем, что у нас есть, а я думаю, это — хорошее лекарство, то владей и домом, и картинами, и машинами, и акциями, и страховками, и счетами в банках — всем, всем, всем… я уже и забыл, чем еще!
Тут судья знаком прервал меня и сказал, что желает побеседовать со мной наедине. Все были только рады выйти наружу, а Флоренс, подойдя ко мне, поцеловала меня в макушку. Очень мило с ее стороны.
Судья приказал покинуть помещение и клерку, и стенографистке. Затем поднялся со своего места и спустился ко мне. У него было забавное лицо, и, сняв судейскую мантию, он предстал передо мной в смешной спортивной куртке, не очень чистой. Его руки были толстые, их покрывали старческие пятна. Он положил их на стол, будто давая им отдых. Затем судья решил раскурить трубку — медленно набил ее и зажег. Он чувствовал, что я уже взведен и готов обсуждать свое дело до бесконечности. Открылась дверь, и показалась голова помощника со словами, что Артур Хьюгтон спрашивает: могут ли они ехать обратно в Нью-Йорк? Судья ответил утвердительно и просил передать, чтобы они позвонили ему вечером по телефону, который он нацарапал на листке. Затем все стихло.
— Итак, мистер Андерсон, — начал судья, — поделюсь с вами соображениями судьи. Начнем с того, что я не имею ни малейшего понятия, как с вами поступить. Во-первых, вы, несомненно, представляете угрозу для людей и общества. Может, и для себя тоже, хотя я всегда полагал, что человек имеет право поступать так, как ему заблагорассудится, касаемо того, что он находит невыносимым, неприятным и прочее, имеет право, но… Что же мне делать, как с вами поступить?
— Можете не верить, но мне все равно!
— Почему же? Верю. Но мне от этого не легче. И я здесь не для того, чтобы тратить кровный доллар налогоплательщика впустую.
— Есть предложение.
— Пожалуйста.
— А если вам задержать меня здесь еще на пару недель?
— Не уверен, что в этом есть хоть что-то разумное.
— Не для меня. Для других. Пусть думают, что справедливость восстановлена. Пусть у них будет чистая совесть. По-моему, такой исход дела их устроит.
— О’кей, попробуем. Но потом передо мной встанет еще более серьезная проблема, эдакого практического плана — что делать с вами потом? Во-первых, во время перерыва служки вашей жены подходили ко мне, вы ведь догадывались зачем? Правильно? Я выслушал их и ответил, что подумаю. Но будет лучше, если я передам наш разговор вам лично и вы сами решите, что есть что. Знаете, все выходит очень просто. Может, я упрощаю, но у вас только два варианта. А у меня и того меньше — один. Я отправляю вас на попечение жены, и вы остаетесь с ней. Кажется, жена только этого и добивается! Кстати, она не собирается приносить большую жертву, а-а? С другой стороны, я был вынужден заметить ей, что принять перемены в близком ей человеке достаточно трудно, особенно если эта перемена задевает вас, я имею в виду вашу жену, лично и угрожает вашей безопасности. В общем, я могу назначить ее вашим опекуном, вы официально будете жить там, где решит она. Срок назначу я. Скажем, полтора года.
Второй вариант несколько иного рода… Я объявлю вас… э-э-э, не отвечающим за свои действия — по-моему, неплохая формулировка — и что семью вашу спасти не удается. В этом случае с женой вы разводитесь. Процедура состоится в Калифорнии, и поскольку у нее на вас столько материала плюс объединенная напористость ее помощников, то вы понимаете, что после суда останетесь без гроша.
— Ваша честь, дозвольте одно слово. Не будем тратить время и нервы. Ценю вашу обеспокоенность. Разумеется, я не хочу сидеть взаперти под ее присмотром. Я хочу того же, что говорил раньше. Пусть ей достанутся все деньги и все имущество.
— Да, да, помню. Но, насколько я могу судить, речь идет о приличной сумме, о ста тысячах долларов, вложенных вполне надежно?
— Почти две сотни тысяч и очень толково вложенных!
— Представляю, как вам пришлось трудиться!
— Да, я пролил пот, я пролил кровь! Я выбрасывал за эти деньги драгоценные дни моей жизни, год за годом! И мне печально и стыдно от осознания этого факта! Каюсь за все дурное, совершенное по отношению к Флоренс и остальным, каюсь! Но все это — пройденный этап, передо мной — вторая жизнь, и я не хочу быть обремененным грузом денег и прочего, что так дорого мне стоило. Для меня еще ничего не кончено, и я не собираюсь расставаться с жизнью! Только с той жизнью, которая меня убивала! Вот вам мое слово!
— Ну и ну! — покачал головой судья.
— Понимаю, поверить трудно.
— Хотелось бы убедиться в том, что вы действительно этого хотите. Но попробую объяснить еще раз и совсем просто, в двух словах. Никто не может жить так, как он хочет. Мы все платим за время и за еду, за землю и за отопление. Это наш договор с обществом, которое само по себе не что иное, как договор. Понимаете? Если говорить старомодно, то — «я отдаю часть души своей, а мне дают кусок хлеба». Все мы, в той или иной степени, притворяемся, что любим, что презираем и… Обычно мы так долго притворяемся, что уж и забываем о презираемом нами предмете. Но ведь помимо этого мы еще хоть какая-то, но цивилизация! Так? Отвечайте!
— Говорите, я слушаю.
— Я уже сказал. Пока то, что мы имеем, — лучшее. Поэтому, положа руку на сердце, скажите, и закончим на этом, вы все еще упорствуете в своем решении?
— Да.
— И вы говорите так, зная, что через неделю-две у вас не будет денег на чашку кофе?
— О! О чем речь? Я найду себе работу. Мне не так уж и важно, где и чем заниматься.
— Черт возьми, что мне за дело до ваших двух вариантов! Дайте ответ, и закончим. Я спрашиваю, вы уверены, что через месяц вам не будет жаль потерянных тысяч? Вы понимаете, что вам предстоит подписать официальный документ, обязательный к исполнению?
— Давайте, и я подпишу его прямо сейчас.
Он задумался. Затем…
— Теперь у меня не осталось сомнений. Вы — псих!
— Вы неправы. Я и раньше понимал, каковы будут последствия, и оскорблять меня, называя психом, вы не имеете права. И черт вас побери, вам это известно.
— Покорно прошу извинить за грубость!
— Наденьте мантию, тогда и посмотрим.
— И все равно — псих! Поскольку я здесь не для того, чтобы выносить вам меру наказания, а для защиты ваших прав! Я не думаю, что ваше состояние позволяет вам определяться по отношению к вашему будущему. Мне кажется, что пройдет время, и об этих потерянных тысячах вы будете судить по-другому! И я собираюсь отсрочить окончательный вердикт. Дам вам время на размышление.
— Итак, таково ваше решение?
— А я не пойму, к чему спешка? Придет время, и я объявлю вам свое решение! Передо мной прошла череда вас, невротиков, и вы все спешите, потому что в глубине души не уверены. А-а? Что, язык прикусили?
— А что тут можно ответить?
