могла, она возвращалась и с тихой извиняющейся улыбкой на лице просила санитаров следить за ее несмышленышем. Я и старина Фрейд знали, в чем дело: мамаша кастрировала своего сына, чтобы сделать его беспомощным. Как-то в одно воскресенье я поговорил с ней, и она сказала: «Ему было почти девять лет, когда я поняла, что он будет тем, кем ему суждено стать по природе». После этой фразы я стал глядеть на ее сына ее глазами.
Первый раз в жизни я ощутил себя близким к людям, потому что в первый раз я не судил о них загодя и не составлял о них мнения заранее, что в прошлом ставило передо мной стену на пути к истинному пониманию людей. Наши разговоры были откровенными размышлениями, лицом к лицу, сердцем к сердцу. Совсем не похожи они были на старые шоу Эда Марроу, — показ миру лица, которое ты хочешь показать всем.
Мне довелось познакомиться и с пациентами-уголовниками. Эта зона была огорожена. Но я садился у забора и говорил с ними через проволоку. Именно в те минуты мне приходило в голову, что все по милости Господа, потому что действия, являющиеся предтечей их заключения в полутюрьму-полубольницу, были почти во всех случаях действиями, которые я лично был готов когда-то совершить или совершил и остался безнаказанным.
Я с теплотой вспоминаю об одном здраво рассуждавшем цветном юноше, которого поместили за колючую проволоку за изнасилование другой пациентки. Он объяснил мне, почему он сделал это: «Дружище, я думал, что оказываю ей благосклонность! Ты видел ее?» И его доводы показались мне разумными.
Писем я не получал. Лишь раз я получил загадочную записку от Гвен, сообщавшую, что вскоре мы увидимся и что все в порядке. Это было единственным посланием. Вспоминал ли кто-нибудь обо мне? А с какой стати? А я сам? К удивлению, я тоже никого не вспоминал. У меня никогда не было настоящих друзей. Отношения, да, были. Или по работе, или по соседству. У меня был босс и редактор журнала, два, нет, три редактора, были слуги, жена, много бывших любовниц, литературный агент, несколько секретарш, несколько сослуживцев и три сотни знакомых, которым я слал открытки на Рождество. Знавал я ребят в офисе, которые или боялись меня или льстили мне, но которых я не встречал вне пределов нашей совместной деятельности. Были также спонсоры, клиенты, журналисты, клерки банков и управляющие среднего звена.
Я знавал еще большее воинство: всевозможную обслугу — радиомонтеров, телемонтеров, спецов по холодильникам, по электроплитам, кондиционерам, бассейнам, по автомобилям. Кроме того, существовали еще продавцы книг и пластинок, портной, шивший мне костюмы, и владелец ателье, поставлявший мне рубашки с моими инициалами на французских манжетах.
Но назвать эти отношения дружбой нельзя. Я не обращался к этим людям вне пределов, четко очерченных их функциями. Я ни к кому не обращался как к человеку. Они были просто вещами.
Что касается мамы, папы и брата Майкла, с которыми меня связывали родственные узы, то их я держал, как пытался держать Гвен, на каком-то отстранении, скорее как символы, как героев моих снов.
Эти открытия нарушили мое душевное спокойствие, меланхолия была замечена. Однажды утром мне сказали, что меня немного полечат электрошоком и процедура принесет мне облегчение и что «меланхолия без очевидных признаков» устраняется «специфически». Я не возражал, более того, мне было интересно, что выйдет, если клетки мозга пощекотать электротоком.
Все оказалось проще некуда. К вискам прилепили проводки и пропустили через меня ток. После лечения я спал, а когда проснулся, вокруг меня раздавался тот же шум, лишь слышал я его хуже. Весь день у меня в голове звучал колокол.
Где-то в это время я начал испытывать дружеские чувства к самому себе. Совершенно новое ощущение. Я почувствовал, что хочу себе успеха в любом предстоящем деле или испытании. Мне уже можно было оглянуться назад на свою жизнь. Я будто взобрался на высотку, преодолев маршем извилистую, покрытую чащей местность, и, окидывая взором пройденное, я понял, какое расстояние покрыл. И я понял, что обратной дороги нет. Заблудиться я еще мог, но уже в другом месте.
Я подружился с самим собой и, поскольку знал, какой величины кризис переживаю, даже уже пережил, то сам себе понравился за способность шагнуть так далеко. Я поощрял себя на размышления, на использование этой длинной паузы, чтобы, присев на высотке, еще раз по-настоящему оценить прошлое, перед тем как спуститься и отправиться в странствие по неизведанному маршруту. Арнольд Тейтельбаум был достоин поклонения. Он прошел сквозь адовы муки и вышел из испытаний человеком, знающим, кто есть кто на самом деле. Эдди наконец испустил дух, но безымянный новенький еще оставался беспомощным. Итак, я знал, чего я не хочу. А чего хочу? Я знал, что ненавижу. А что люблю?
Еще одна трудность состояла в моем полном и абсолютном бездействии. Тоже в первый раз. Раньше я полагался на какое-то ежедневное дело, которое предстояло выполнить, и это дело доказывало и мне, и окружающим мою самоценность. Процедура делания дел держала меня на плаву. Работа была наркотиком, и теперь, вытягивая из себя те привычки, я, естественно, ощущал диссонанс, разлад и боль.
Стало ясно, почему так много энергии у профи рекламы, связи и искусств уходит на заключение новых контрактов. Дело не в повышении доходов. Новые договора — символическое доказательство самоценности личности, каждый контракт как бы говорит, мол, кто-то свыше хочет, чтобы ты старался лучше и лучше. В результате твое самоуважение растет, твои сомнения затихают.
Подтверждение твоей нужности может прийти от кого-то, кому ты срочно необходим: тревожный звонок, умоляющая записка, приглашение принять участие в заранее безнадежной встрече, просьба умиротворить и задобрить клиента, готового разорвать контракт, и т. д. Но венчать все это, как высшая степень подтверждения твоей самоценности, должна официальная поэзия заключения нового контракта.
Где вы теперь, милые ранее моему сердцу стимулы и награды? И что же на их месте?
«Что позволяет человеческой душе вновь и вновь выстаивать в дикости всеобщего хаоса? Только одно — страх перед Господом нашим!»
Это — отец Бернс, один из колоритнейших персонажей лечебницы, беседует со своей душевнобольной паствой.
— Человек, — говорит лишенный сана священник, негр, — нуждается в вере. Поэтому он может верить в себя. Он нуждается в большем, чем он сам. Без путеводной звезды мы все блуждаем во мраке. Нам нужен кто-то, кто скажет, что есть зло, а что — добро. Нам нужен страх!
Гуляя под деревьями и беседуя сам с собой, я зашел в самый конец парка, где под ветвями огромных вязов расположились на своем любимом месте отец Бернс и его ученики.
— …Бога согнали с трона вселенной. И поэтому ныне человек, без власти над ним свыше, кроме власти ему подобных, ведет себя, как ему диктует его собственная мораль. Этот сукин сын распустился! В центре вселенной не осталось Божественного магнита правоты и неправоты, и ничто не удерживает человека на орбите. А когда человек теряет чувство страха, то он превращается в зверя. Могу заверить вас, исходя из собственного опыта!
Затем отец Бернс, уже, наверно, в пятый раз, что я слышал, посвятил группу в подробности своего дела: как он выпал из Божественной орбиты страха, потерял боязнь Господа и неожиданно обнаружил себя без путеводной звезды. И как затем, пребывая в состоянии безбоязненности, стал животным и изнасиловал 12-летнюю девочку из своего прихода. Описание мельчайших подробностей акта было красочно. Глаза сидящих вокруг женщин, когда я уходил, расширились до размеров тарелок.
Меня искал доктор Ллойд. Он сказал, что мне звонят по важному вопросу, и заторопил в здание администрации. Я удивился, заметив, что он семенил следом.
Звонил Майкл. У отца, сказал он, воспаление легких, и мне лучше приехать, потому что старик спрашивает Эвангеле. Доктор Ллойд быстро организовал отъезд.
Я был вне себя от Майкла. Последнее, что я от него слышал, — «старик поправляется в темпе, нормальном для его возраста».
Первой, кого я встретил в госпитале, была Глория. Она стояла у газетной стойки в главном приемном зале и проглядывала журналы. Во рту дымилась сигарета. Ее шаловливого зеленого цвета очки неподобающе отсвечивали с горбинки большого самоуверенного носа. Она заметила меня, когда я проходил через крутящиеся двери, и пошла навстречу, как Карри Нейшн, с журналом вместо топора.
