него есть все фрукты. Зимой он живет в каменном доме на склоне холма и присматривает за садом. Летом деревья плодоносят, одно за другим. Каждую неделю, одно за другим, фрукты на деревьях созревают, и все лето у него свежие плоды. Сейчас — июнь, и у него абрикосы. Я хочу сесть под дерево, медленно притянуть к себе ветку и сорвать абрикос. Срываешь их легко, потому что они созрели, не то что здесь — на вид спелые, а вкуса нет! Я хочу посидеть с этим турком, со стариком, я ведь тоже старик, кушать абрикосы и наслаждаться покоем. Это — последнее, чего я хочу! Последнее, чего я прошу!
Фантазии смягчили черты его лица. Он уже не выглядел больным, а только усталым и успокоенным.
И тут я ощутил. Первый раз в жизни я взглянул на него, на маразматического старика, не как на препятствие, которое нужно преодолеть, не как на власть, которую надо обмануть или перехитрить, а как на такого же, как я, человека, чье естество раскрылось передо мной до самого конца, до самого донышка, — и я увидел, что его несчастья — это мои несчастья. Он был человек, и я был человек. Он стал мне братом.
— Я знаю, как ты занят, Эвангеле. Богач! Времени нет, чтобы полететь со мной. Я и не прошу. Только посади меня на самолет. Дальше не беспокойся. Найдутся добрые люди, помогут. Я легко схожусь с людьми. А турки, не слушай никого, прекрасные люди как соседи. Они отвезут меня в сад. Это все, что я хочу от жизни и от мира. Пять минут в саду!
Он закрыл глаза и ждал, что я отвечу.
По рассказам, иногда в войну раненых перевозили на большие расстояния в специальных кроватях с кислородным подводом. Ему тоже потребуется такая кровать. Дыхание отца сбивалось. Воспаление легких — это трясина, человек задыхается от собственных выделений, попавших в легкие, и тонет.
Неожиданно он вздрогнул, будто скинул пелену дремоты.
— Эвангеле! — сказал он. — Отвечай. Не бойся отца. Я вырос в мире, в котором от людей нельзя ожидать хорошего, даже от сыновей!
Времени говорить общими словами, умиротворяя его, не оставалось. Я должен был сказать «да», имея в виду, что сделаю, или «нет», и покинуть его. Оставить умирать.
— Эвангеле! — буркнул он.
— Да, па, сделаю.
— Ты — хороший мальчик.
Он поцеловал мне руку, первый раз в жизни, и почти тут же глубоко заснул.
Он лежал передо мной…
Пять минут в июньский день! Один-единственный абрикос!
Надо торопиться, пришло мне в голову, если я… если… неужели я и впрямь собираюсь?.. Но я же сказал «да»! И невозможного в этом нет, полет может состояться.
Если страховку обменять на деньги, если в кошельке действительно есть страховка, то матери тогда ничего не останется. Поэтому страховой полис неприкосновенен!
А мои деньги, если они еще мои, мне уже фактически не принадлежат.
Хорошо, билет я достану, должен достать. Но как быть с кислородной подушкой и прочим?
Как все это раздобыть?
Если у тебя есть деньги, невозможного нет.
А он спал в твердой уверенности, что я сделаю.
Он верил в меня.
Он — человек, которого я всю жизнь боялся, презирал и против которого восставал, был сейчас на моей милости.
Он попросил меня сделать единственную вещь, которая даст его жизни смысл в конце. И я был так тронут его доверием, что ответил «да».
Он поверил моему слову… и спокойно заснул. Я вновь видел его другими глазами, видел в нем не отца, а человека в беде, не легенду семейной истории, а просто человека, попавшего в не меньшую беду, чем мы все в «Гринмидоу». И его беда была не меньше моей.
— Я попробую, отец, — сказал я.
Не знаю, слышал ли он.
Надо торопиться, подумал я. В его возрасте воспаление легких развивается стремительно.
Дверь палаты медленно открылась, и я увидел двух мальчиков: пяти и трех лет. Это были дети Майкла. А за ними стояли их родители: Глория и мой брат.
Глава двадцать седьмая
Глория и Майкл гордились своими мальчуганами. Или, если быть более точным, гордилась Глория, Майкл же был сбит с толку. Происходило то, что он вовсе не ожидал: его дети становились греческими детьми. И если официально он гордился этим, то в глубине души чувствовал досаду.
Вот и сейчас. Глория привезла детей на, по ее мнению, прощальное свидание с дедушкой. Она старательно вбивала в голову ребятам, что, увидев деда и выждав вежливый интервал, они должны поцеловать его руку. Это было правильным обхождением с греческим патриархом. Но, поскольку абсолютно ничего в их окружении не подтверждало необходимость подобного поведения, то, придя в госпиталь, Алеко и Тедди забыли слова матери. И Глория, дрожа от недовольства, зашипела:
— Алеко, ну-ка поцелуй дедушке руку!
Затем:
— Тедди, да что с тобой? Беги, целуй дедушке руку!
По-моему, ребятам дед и так бы понравился. И без пистолета, упертого в спину. Но они ни разу не имели возможности быть естественными — одетые в синие одинаковые костюмчики два малыша, понуждаемые целовать руку старика.
Но сам дед их любил. Он лукаво улыбнулся, и Глория с Майклом просияли — мальчишки показали истинно греческие манеры. Встреча прошла так успешно, что дети приложились к руке еще раз. «Скажите: я люблю тебя, дедушка!» — настаивала Глория. И ребята сказали. Сначала Алеко, потом — Тедди. Это было так здорово, что старик прослезился. Ребята запомнят эту минуту, а мой отец умрет, благодарный им, но я уже не мог выносить всего этого!
Мы с Глорией не замечали друг друга. Шагая к лифту, я вспоминал пожелание Глории, высказанное вслед за семейным обедом, именно: чтобы старик поскорее умер!
И все же, почему не притвориться любящей и не научить этому детей? Если не притворство, то что вообще останется? Поэтому-то святое и мудрое слово истаскалось, вынимаемое из запасников при любом удобном случае. Если бы люди не употребляли его слишком часто, им пришлось бы признать факт, что у них нет чувства, выражаемого словом «любовь».
Я зашел в бар напротив больницы.
В ту минуту больше всего на свете мне нравился мистер Арнольд Тейтельбаум. Забудь слово «любовь», как сказала бы Гвен, у тебя к нему чистая привязанность и только.
Я задавался вопросом, а сколько времени власти «Гринмидоу» позволят мне оставаться здесь? Хотелось поскорее вернуться в больничные пенаты.
Закончив общение с двойным бурбоном, я заплатил за него и заказал еще. Сорок долларов от Артура исчезали. Впрочем, зачем мне в «Гринмидоу» презренный металл?
Пока бармен наливал вторую рюмку, я зашел в телефонную будку, открыл справочник и посмотрел номер офиса авиакомпании. Из реклам я помнил, что у ТВА есть рейс в Стамбул. Достав карандаш, я хотел записать, но передумал и захлопнул гроссбух, не отметив страницы.
К чему это, Эдди? Окончательно рехнулся? Он же не перенесет даже поездку в такси до аэропорта! Почему нельзя было сразу ответить старику: «Добраться живым до Малой Азии тебе, брат, не удастся!»? Оставайся, мол, здесь, умирай спокойно, окруженный Алеко и Тедди, умирай под хорошо отрепетированный дуэт: «Дедушка, дедушка!»
Нести околесицу об абрикосовом дереве и горных водах?! «Пей вместе с остальными хлорированную
