любом исходе игры. Говорю: «Пока!..» Откуда она выкопала мое якобы предубеждение?
(«Оп! Неверный ход — прошу прощения… Карты слипаются…»)
Мне дозволено врать где угодно, только не в серьезной статье для серьезного журнала. Эдди может! Но не Эванс! Ха-ха, ну-ка назовите мне хоть одно имя, кто сделал бы больше меня в разоблачении ублюдков? Нет, пару имен найти можно. Раз, два — и обчелся. И вообще… Мои статьи убивают наповал!
(«Всем привет! Извини, партнер!»)
И я вовсе не такой, как эти, сидящие передо мной! Нет, не такой! Тогда какого черта ты играешь с ними все время? Ну, положим, не все! А дважды в месяц. А что, если с Флоренс… К черту Флоренс! К черту-у-у!
(«Извините, не могу. Пока, партнер».)
Мамочки, еще одна раздача! Скрежетание зубов. Шевеление губ, кошмары. Идти спать-то уже боязно. Эта сучка вошла в мою плоть. Может, снять ее с довольствия — с моей зарплаты? Это кто шутит? Я плачу сучке из своего кармана — спрашивается, за что? Чтобы она доводила меня до неврастении? В общем, так! Однажды я замыкаюсь в себе, в своей скорлупе, а она получает письмо. Когда ботинок натирает — его выбрасывают!
(«Пардон, мистер Солофф. Как-то не подумал, что вам видны мои карты».)
В любом случае, Гвен — это ноль! Чего она достигла? Ничего! Поэтому ей надо обращать в дерьмо все, что достигли другие. Легко глумиться, а… Это возраст ниспровергателей. Евнухи в гареме. Спасибо тебе, Брендан Вехан, за милые статьи. И вдруг мужчина! Что бы он сделал в таком случае? Бросил бы обеих? Но я же наслаждаюсь тем лучшим, что у них обеих есть! Нет, нет, «наслаждаюсь» не то слово. Я иду по натянутому канату, как Манчини. Да? Ну-ка покажите мне мужчину, который что-то может. И ДЕЛАЕТ. Я скорее стану первоклассным механиком, чем главным редактором «Нью-Йорк Бук Ревью»! Вот сучка! Где же она вечером? Я схожу с ума. Она — во мне. Самоконтроль утрачен полностью. Да, да! Ну, хорошо, бери жизнь за подгузок, пока можешь, и однажды скройся! Это научит ее уму-разуму! Знай, на кого лаешь! А я ведь обыкновенный выскочка-буржуа, или нет? У-у-у, вонючка, сестра Кэрри! Итак, сможет ли мисс Гвендолен Хант встать и прямо ответить на этот вопрос? Его суть: «А что вы, собственно, можете еще, кроме осмеивания людей, их охаивания? Могу ответить за вас. Ничего».
(«Ох! Извините, миссис Солофф! Разумеется, я подожду и сыграю своей незначительной картой в следующий раз. Спасибо».)
А твоя мать тоже, кстати, ничего. У нее даже не было образования. А у Гвен? Школа, затем степень бакалавра из Колледжа Профессиональных Случек сразу за вечерним обучением, вымученным потом и слезами, кап, кап, в Семинарии Излияния Мужского Семени? Ученая! И все туда же — критиковать меня? Ну с чего, скажите на милость?..
(«Тысяча извинений. Нет, что вы, никаких сигналов губами, миссис Солофф. Нервный тик. Вы заметили, что я бегал несколько раз в ванную? Еще раз прошу извинить меня, но в этом вы не правы. Нет, нет, ничего серьезного… Не стоит извинений. Спасибо».)
Господи Иисусе! Неужели я скоро услышу ворчание Флоренс?
Так и шла эта игра. Наконец где-то в двенадцатом часу, когда я снова полностью ушел в себя, Гвен объявилась. По телефону она звучала как всегда — сама верность и прочее. Конечно, именно так все они и звучат, когда дела идут наоборот. Но голос ее был непередаваемо сладок. Она сообщила, где была (какой-то фильм «новой волны») и с кем (с каким-то педерастического вида парикмахером, знавшим свежайшие сплетни о звездах). Все очень и очень правдоподобно и очень и очень искренне. Увы, правды все равно не узнать. Я сказал ей, приезжай завтра, есть работа на дому. Она ответила, хорошо, подъедет, спокойной ночи, любимый, я люблю тебя.
Солоффы продули нам около двадцати долларов. Перед тем как потушить свет, Флоренс поведала мне, что мы с ней играем на пару просто хорошо и что будь я сосредоточенней, я мог бы сделать еще большие успехи. Мои мысли снова бродили неведомо где весь вечер, но, кроме того случая, я следил за своими губами куда лучше.
Усталая от игры, Флоренс быстро заснула. А я лежал и думал о моем друге Пате Хендерсоне. Пат, мишень острословов офиса, так и не смог порвать с женой.
Его девчонка работала в отделе художников — каждый советовал ей забыть про Пата, но однажды, будучи в Нью-Йорке на большом сборе клиентуры, Пат сел в своем номере «Коммодора» и написал обеим по письму. Но перепутал конверты с адресами. Это была рука ниоткуда для Пата.
Я заснул на этой мысли.
Вскоре я превратился в некую личность, ответственную за дамбу, подмываемую наводнением. Дамба, творение безобразное, состояла из досок, старых дверей, кухонных столов, какой-то другой мебели, странно знакомой, рядом по воде плавал крупный мусор, вырванные с корнем деревья, вздутые, опухшие трупы людей и домашних животных, некоторых я, кажется, даже узнал, но был вынужден пройти мимо (ничем не мог помочь; мне самому угрожала большая опасность), плыли целые дома, съеженные и перекошенные, среди них и тот, в котором я жил в детстве. Вся эта плывущая махина подбиралась к самому верху плотины, к точке наверху, откуда вода, вперемешку со всем скарбом, неминуемо должна была ринуться вниз. Я уже видел, как струи воды просачиваются сквозь тело плотины, вот я бегу к одной, чтобы заткнуть щель, уже неспособный остановить неминуемую катастрофу, затем вижу другую струю и бегу к ней, нашептывая про себя успокаивающее: «Все будет отлично!» («Прекрати говорить сам с собой!»), и, подбежав, закрываю дыру, нет, не пальцем, а всем телом, как пробоину, и снова умудряюсь на время отодвинуть время распада плотины, но ненадолго, потому что потоки воды хлынули уже со всех сторон, снизу и сверху, справа и слева, и у меня уже ничего нет под рукой, чтобы сдержать натиск стихии, я даже не знаю, куда бежать от проникающей отовсюду воды («Не скрипи зубами!»), а потоки воды уже рвутся вниз, и я стою, побежденный природой, в слезах, вокруг все стонет и скрежещет в ожидании конца, и я узнаю, что ставка здесь — что-то неизмеримо большее, чем сама жизнь, хотя во сне мне так и не ясно, что же это, кроме одного — когда рушится дамба и все вокруг, и все надежды вместе с ними, я умудряюсь испустить последний вопль стыда, вопль, который Флоренс не могла не услышать!
Я проснулся. Хотел разбудить Флоренс и рассказать ей, потому что больше не мог держать все при себе. Я уже дотрагивался до ее плеча, но отдернул руку. Вид ее лица в розовой пелене сна, такой доверчивый, такой мирный, вызвал во мне чувства, которые я не могу описать; я ощутил такое отвращение к себе и к тому, что делаю, что снова потянулся к Флоренс. Но остановился, вылез из кровати, ушел в другой конец комнаты и уселся в кресло. Всю свою несчастную жизнь я только и делал, что раздваивался, не принадлежа по-настоящему ни Флоренс, ни кому другому. И снова удержал себя в кресле. Что-то было во мне, чего я не мог контролировать, оно пыталось разорвать на части весь договор, по которому я жил всю свою жизнь. Но я не позволял его рвать, черт побери, не позволял! Тело покрылось испариной, но я еще не был готов. Дыхание участилось, казалось, вот-вот чьи-то клыки вонзятся в глотку, я будто пробежал милю.
Наверно, я снова провалился в сон, хотя и не помню той границы, за которой началась частичная потеря памяти. Я слышал голоса с улицы, полной толп народа, — революция! А моя комната в каком-то отеле забаррикадирована чем под руку попало — стульями, шкафами, предметами из обломков наводнения, — подступает что-то ужасное, и я жду, жду, не надеясь на спасение. Знаю, что охрана отеля убита, рев толпы слышен все ближе и ближе с улицы; вот он уже эхом отдается в ушах. И опять я знаю, что ставка — это не банальность, та или другая девочка, ставка — это все мое проклятое существование, что-то вроде бесплотного и неосязаемого облака надежд, которые я давным-давно отбросил от себя, что-то похожее на тень моей чести и совести или на то, что угрожало моей славе, издыхающему самоуважению, на все, что невозможно выразить теми суррогатами слов, которые заполонили все, не оставив места для настоящего. Затем в шуме толпы, требующей крови, в шуме, плывущем над улицей как колыхание знамен, я различил голос, раздававшийся все ближе и ближе. Владельцем голоса оказался мой главный антагонист, но удивительно, он был и самым близким мне, и самым дружественным. Голос мягко, но могильно предвещал мне близкую погибель, уверял, что скоро стенки комнаты не смогут более выдерживать напора воды и рухнут, и то, что идет на меня, — уже у самой двери. Я увидел, что стихия проникает ко мне, вода течет из-под двери, быстро заполняет комнату. Вода залила меня, окоченевшего и дрожащего… Флоренс трясла меня, повторяя: «Эй, глупышка, чем ты здесь занимаешься? Пойдем в постель. Ох, Эв, дорогой, все-
