Сделка

время.

Она выглянула из ванной. На ней уже не было одежды. В спальне горела лишь маленькая подсветка, основной свет исходил из ванной. В этом свете Флоренс выглядела… именно так, как хотела бы выглядеть сама.

— Люди, приверженные западной христианской традиции, — сказала она, — упорно верят, что любить можно только одну или одного. Неужели образ жизни твоих предков, более близких к язычеству, честнее выражает жизнь? И наше общество (ее голос заглушил шум хлынувшей из крана воды), исповедуя один образ жизни, на самом деле ведет другой?

Ее голова показалась из-за двери, затем она вышла в просвет и постояла так, ожидая ответа. Я внезапно осознал, как же долго я не видел ее вот так — полностью обнаженной. Избегал из-за некоей труднообъяснимой верности по отношению к Гвен. Флоренс доверчиво улыбнулась мне и скрылась за дверью. А я отметил про себя, что ее груди — давно я их не видел — гораздо больше, чем у Гвен.

— К примеру, — продолжила она, — лежать сегодня в одной постели с тобой я не смогу. Несмотря на твое, отличное от моего, воспитание и социальное происхождение, не думаю, что и ты сможешь. Ты ведь пробовал, но, увы, сам почувствовал, что тебе неудобно. Как-то чужеродно, не так ли? Конечно, я знала, что Ты в эти минуты витаешь где-то далеко. Ты слишком честен, дорогой, чтобы успешно скрывать подобные, очень важные вещи.

Флоренс закрыла воду и вышла из ванной. На ней был ночной халатик, тот самый, что мне очень нравился: ни шнурочков, ни подвязочек, тесемочек и ленточек, ни прочих идиотизмов типа «пожалуйста, развяжи, расстегни меня». Обыкновенная красивая, легкая ткань, неплотно облегающая женское тело. Она подошла ко мне.

— Должна признаться, — сказала она, — что оба, и Артур Хьюгтон, и доктор Лейбман, настоятельно советовали, один как юрист, другой как врач, чтобы я ни в коем случае не спала с тобой в одной комнате. Даже в одном доме. Ерунда, ответила я, ведь он же человек. И он все еще мой муж. Не мне судить, хуже это или лучше. Но, прости меня (она села на софу), сегодня я не смогу находиться к тебе ближе, чем сейчас.

Она легла на софе. Мы помолчали. Потом она заплакала. Еле слышно, Флоренс тактична даже в мелочах. Ее боль, как оно и должно было статься, все-таки вышла наружу.

— Флоренс! — позвал я.

— Не обращай внимания, дорогой, — всхлипнула она. — Я никак не могу решить, что мне делать. Наверно, надо ждать, пока ты сам решишь… выберешь… Время не имеет значения. И еще я подумала, что, в конце концов, я тоже человек и что мне тоже нужна обыкновенная теплота. По снимкам, хотя они и вульгарны, я поняла, что у тебя были очень близкие отношения с этой бродяжкой, — извини, дорогой, я не хотела, — но я буду ждать, сколько потребуется. Я постараюсь. Я обещаю тебе, что буду. Кстати, каким образом вы ухитрились проявить пленку и напечатать такие фотографии?

— У нее есть темная комната, — солгал я. Флоренс начала бы волноваться, узнав, что «пляж» видели другие люди.

— У кого?

— У Гвен.

Наступила тишина. Спустя минуту я услышал приглушенные рыдания. Как же трудно ей было не нарушать в этих условиях кодекс чести, насколько достойны восхищения ее усилия не нарушить его! Она плакала одна, на софе, и в ее плаче было столько неутоленного желания, столько зова…

Все к тому и шло. Уверен, что она и в мыслях не имела вернуть меня в супружеское ложе. Но желание женщины и эти чертовы усилия вести себя благородно с точки зрения общества и всех наших западных традиций не могли не вызвать отклика во мне. Любой мужчина, обладающий сердцем, не выдержал бы и откликнулся на такой сильный и чистый зов. Из ее глаз по дороге слез уходила надежда.

Потом, когда мы уже неподвижно лежали вместе, она спросила: «Эванс, что с нами будет?» А я ответил: «Дорогая, все будет хорошо». И я говорил искренне.

Я был страстен и нежен. Кто-то обязательно должен изучить взаимосвязь между сексом и жалостью. Мы были близки как никогда. И уже совсем потом, когда я вновь задумался, какую кашу заварил (сразу, лишь только секс кончился, я задался вопросом, а чем занимается Гвен; я не звонил ей целый день), Флоренс, умиротворенно засыпая (мы лежали в нашей обычной позе: ее нога на моей, ее голова на моем плече), ласково сказала:

— Эванс, я знала, что в конце концов разум в тебе победит. Годы, прожитые вместе, — не хлам, который не жалко выбросить. С миллионами семей случалось то же самое… — Она поцеловала меня в щеку и улыбнулась. — Поэтому люди выработали способы борьбы с подобными ситуациями. Это и есть цивилизация. Что касается нас — я останусь твоей женой. Знаю, что пройдет еще какое-то время, но я верю, что твоя… это явление временное. Мне хватило одного взгляда на фотографии, чтобы понять, что это бродяжка, извини, дорогой… Потом ты сам поймешь это. Она не твоего уровня, Эванс. Старый, добрый Эванс, так глупо, но после всего, если я не понимаю тебя, то что вообще я понимаю? Ты только побыстрей дай мне знать, хорошо? Побыстрей! Назовем это договором. Я не против, я никогда не думала, что ты сможешь… Только, Эванс… если тебе действительно надо повидаться с ней, то… Ой, сама не ведаю, что говорю. Я хотела сказать, не встречайся с ней больше. Не люби ее. Люби меня.

Я ответил, что не хочу любить «ее», что все кончено, все — прошло.

Она взглянула на меня, приподнявшись с плеча, и сказала:

— Тебе не надо так говорить, — и улыбнулась. — Но слышать это приятно. Надеюсь, что это правда. А сегодня у нас хорошо получилось? Правда, Эв? Как раньше?

— Да, — ответил я. — Как раньше.

Она поцеловала меня, озорно улыбаясь, будто увела чужого парня, и легко уснула.

Глава четвертая

Флоренс спала ровно и счастливо, как дитя, а я лежал и даже не дремал. Я оказался на вершине горы и начинал слаломный спуск, не имея понятия ни о скорости снижения, ни о неотвратимости набегающей лыжни. Я даже не знал, что на трассе нет знаков — какая короткая дистанция — между тем, что называется нормальным поведением, и тем, что именуется слабоумием. Я поверил в то, что оба названия бесполезны. И на свете есть только живые существа в быстроменяющихся условиях да продолжение их бытия в незаметности существования.

Та ночь с Флоренс была моим первым испытанием — выбором между двумя «я». Речь идет не о договоре, не о технике балансирования между жизнью с одной женщиной и периодическим сбеганием к другой. Пока я лежал и слушал спокойное дыхание Флоренс, меня совершенно поразило другое. То, что оба акта любви, один с Гвен по дороге на работу утром, другой, только что, с Флоренс, были совершенно естественными и до странности одинаковыми, не говоря уже о мощной эрекции. Этому я не находил объяснений. Меня не удивлял тот факт, что в один день я имел сексуальные отношения с двумя женщинами, — подобные вещи я проделывал не раз и не испытывал никаких угрызений совести. Изумляло другое — я умудрился соединить в любовную цепочку абсолютно разных женщин, одну за другой, умудрился сделать из двух — одно. Ни воспитание, ни традиции моих предков не готовили меня к подобным опытам. Я не верил, что такое возможно.

Лежать, ощущая тяжесть ноги Флоренс на своей ноге и ее голову на плече, стало неудобно. Медленно освободился от нее, сверхосторожно — я очень не хотел ее пробуждения. Она что-то пробормотала во сне.

Из холла я хотел пройти на кухню и сварить кофе, но снизу раздавался Барток. Музыка свидетельствовала, что внизу с погашенным светом веселятся Эллен и ее дружок Роджер. Как далеко зашли их отношения, подумал я. Барток взревел в своем обычном полуживотном климаксе. Интересно, а парочка тоже зашлась? Вряд ли. С неделю назад Флоренс утверждала, что Эллен — девственница.

Но чем-то они все же занимались, потому что голосов слышно не было. Я сел на ступеньки — в спальню идти не хотелось, а вниз я идти не мог.