Мужской член (Большой Питер!), размышлял я, самая честная часть тела. (Предполагаю, что и у женщин — соответственно — это тоже так, но полностью я не уверен. Просто о мужчинах я больше знаю.) Он не претендует ни на какую моральность, и это делает его полностью моральным.
К примеру, текли мои мысли, ему никогда нельзя сказать слова «должен». Никогда — «следует». Боже, какая жалость! Птичка знает одно — «Я хочу!». Или, если точнее, — «Сейчас я хочу!» И ничего из того дерьма «навечно-навсегда», приведшее к раннему загниванию больше людей, чем остальные сантименты вместе взятые. Так же, как и к разрушительным действиям против братьев-мужчин и сестер- женщин. Самое большое зло делается во имя добра.
Я ХОЧУ!
Вдумайтесь. «Я хочу» выражает именно ту человечность, которую я потерял. Ведь я уже не знал, чего я хочу. Я уже не мог сделать выбор, я растворился в своих неопределенных «я». Простое, чистое, прямое, человеческое, по-детски откровенное «я хочу» исчезло. Куда?
Давным-давно утеряно. Я сидел на ступеньках и повторял: «Давным-давно утеряно». Я потерял способность хотеть. Убил в себе дар. Я не знал, чего я хочу. Я лишь чувствовал, что должен делать это, и мне следует делать то, что от меня ожидают таких-то шагов, и что моя обязанность сделать вот так-то, и что я обязан довести все это до логического конца, и что от меня требуется выполнение всегда почему-то того, чего хотят другие. Я даже не знал, хочу ли я Гвен. Я не позвонил ей, хотя думал, что следовало бы, но и не думал, что вообще буду звонить, думал, что, если позвоню, будет уже поздно, надеялся, что так оно и лучше, в душе же абсолютно не стремился к разрыву и т. д. и т. п.
Самое дрянное во всем этом — моя покорность. На меня возложили целую сеть императивов. Другими словами, приемов, помогающих достижению цели. Но приемы — суть уловки. То есть то, чего я не хотел, то, что применимо в определенное время в определенной ситуации. Приемы. Слово, высеченное на могильной плите нашего поколения. Мы делаем то, что необходимо.
Особенно я.
А что с простым, наполненным кровью и мясом, ХОЧУ? Что стало с ним? Увы, увы…
«Должен», «следует» — они убивают тебя, думал я. Императивы убивают тебя.
Хорошо, вернемся к Питеру. Одноглазый Дик не повязан ни императивами, ни требованиями, никакими вытекающими из этого неприятностями. Вставший во весь рост, имеет на макушке только один глаз; он выбирает добычу, прицеливается и идет на нее. Во имя великого Тедди Рузвельта он собирает под свои знамена все силы и покоряет вершину. И смело, откликаясь на яростное желание, идет и закрывает брешь.
А ведь есть еще одна сторона, которую я уважаю в Рычаге. Нельзя заставить его солгать и подняться. Если он не хочет, можешь бить его и ругаться, но номер не пройдет. Эль Конкистадор будет лежать, и ничем его не проймешь. А в мягком состоянии он — воплощение упрека его обладателю. Он съежился и как бы говорит: «Ты врешь, парнишка!» И только позднее, когда ситуация для действия канет в Лету, он поднимет голову, посмотрит вокруг, распустится бутоном розы и комедиантски скажет: «А что, собственно, случилось?»
Корень не обязан хотеть многого. Он должен хотеть чего-то. С одной стороны, ему не надо, а с другой — он и не бросается за этим дерьмом «Никто-кроме-тебя!». Его точка зрения примерно следующая (Кавычки открываются.): «Ты — ополоумевший невротик, зачем ты лжешь самому себе и требуешь, чтобы все наши вожделения сполна воплотились, были совершенными и продолжались вечно? Или чтобы каждый акт был аж величайшим? Во все века девчонки лепетали „навсегда“, „величайший“, „только ты“ и прочее дерьмо, чтобы удержать уходящие года. Их нельзя винить за это. Их годы уходят быстро. Но к чему прикидываться тебе?» (Кавычки закрываются.)
Говорят, что у него в состоянии эрекции нет совести. Посмотрим, так ли это. О честности мы уже говорили, честнее его ничего у мужчины нет. Он к тому же самый демократичный. Он не различает бедных и богатых, цвет кожи для него понятие несущественное. Наши братья в южных штатах следят за цветом где только можно, а Большой Питер на это наплевал, и свидетелей тому — миллионы.
Старина Одноглазый, как и все вещи высокой пробы, склонен быть наивным. А обнаружив где-либо чистоту и наивность, рядом всегда обнаруживаешь и того, кто склонен это немедленно испортить. Поэтому Наш Тугодум частенько просто безгласное орудие (и жертва) растленного мозга того, чьему телу он принадлежит. Мужчины пытаются использовать это свое лучшее даже в тех ситуациях, в которых этого делать не следует: для унижения девчонок, для унижения мужчин, для демонстрации, хвастовства, сравнения, показа в других областях, отмщения, коллекционирования скальпов, и что самое плохое, для удовлетворения праздного любопытства. Господи, на сколько еще ухищрений способен извращенный ум — на сотни, тысячи?..
Я, будучи этически подкованным и достаточно известным в своих кругах человеком, знаю тех, кто способен проделывать все эти штучки, только когда спит жена. Из-за нашего маленького Друга столько тайного становится явным. Но растлить до конца Блестящеголового все равно вряд ли удастся. Он останется самим собой и, увидев то, что он хочет, просто потянется за желанным. Ну кто, скажите, в конце концов может быть более невинным, чем он?
Этой ночью с Флоренс Твердый Клюв был более честным, более галантным, более добрым и отзывчивым, чем я мог предполагать. Он понял Флоренс и откликнулся на ее чистый и непреодолимый зов. И пока мое «я» погрязло в дерьме, которое я сам сотворил, Птенец нашел Гнездышко, забрался в него, ничуть не притворяясь, что останется там навсегда, выказал свою благосклонность и отправился почивать обратно к себе. Любовь и доброта — прекраснейшая смесь!
Музыка внизу стихла. По всей видимости, интеллектуальный друг Эллен отправился домой. И в тот момент, когда хлопнула входная дверь, Эллен снова стала собой — зазвучал мой любимый, старый добрый джаз. А вскоре вышла и она сама.
Чтобы убедиться наверняка, что Роджер ушел, я спустился вниз на цыпочках. Тогда я еще не чувствовал себя под опекой и лишенным своих исконных гражданских прав. Глянув через гостиную в ярко освещенную кухню, я увидел, что Эллен танцует. Шаг прямо, шаг назад. Изо рта у нее торчал большой кусок шоколадного торта, и жевала она его с огромным наслаждением. Она была одна, лицезреть себя жующей такой огромный кусок торта Эллен никогда бы никому не позволила.
Она внезапно остановилась, почуяв мой взгляд из темноты, оглянулась и, прищурившись, воззрилась на меня, настороженная, как лань. В те дни по округе свирепствовал Брентвудский Насильник, двенадцать случаев за три месяца, и все еще на свободе. Информация о злодее, темнота, некто в темноте замыкались сейчас на Эллен. Она настороженно пошла мне навстречу и неожиданно вскрикнула. Я же, сукин сын, даже не пошевелился. Тут она узнала меня и со всхлипыванием: «Ах, папка!» — бросилась в объятия. Разумеется, обмазав всего шоколадом.
— Что он тебе сделал? — сказал я. — Я убью этого гада!
— Кого? — спросила Эллен.
— Мозг, — ответил я.
Она облегченно рассмеялась. Я спросил, над чем она смеется.
— Ты так ненавидишь его? — спросила она вместо ответа.
— Я не ненавижу его, — уточнил я. — Я его здорово недолюбливаю.
— Ох, папка! Не надо так великодушничать. Было бы гораздо хуже, если бы ты не ревновал к Роджеру.
На столе стояла рюмка с жидкостью, которой Эллен запивала торт. Я попробовал. Это была водка — без сомнения, достойный напиток. Но по крепости она была не очень приятным компонентом для смешения с баварским тортом. У юных замечательные желудки.
— Я этого не вынесу! — неожиданно сказала она.
— О Роджере — молчок, — сказал я. — Не надо.
Эллен расхохоталась — водка действовала, а девчонке было всего восемнадцать.
— Пап, я хотела поговорить о тебе. Не обижайся, не выношу, когда ты обижаешься.
— Детка, с какой стати должны существовать тайны, которые ты не можешь мне открыть? А-а?
— Выслушай меня сначала.
Она запрыгнула на длинную полку, продолжение мойки, полулегла, привалившись к углу. Ее оформившиеся женские бедра, я их заметил в первый раз, были выше груди!
