правды.
— Дело не в ней…
— Эванс, я твой друг.
Мне захотелось в бассейн. Флоренс поняла это. (Сужу по ее следующей фразе.)
— В бассейн больше не лезь. Какой же ты испорченный мальчишка!
И я сел на сухую землю, выпадая из своего времени, молча, сорока четырех лет от роду, выжатый как лимон, не знающий, чего же я хочу. Неужели это состояние называется крахом? Ведь во мне рухнул основной столп жизни. Я не мог ни делать что-либо, ни не делать, ни идти и ни не идти. Я едва мог шевелить губами. Я скорее снова ушел бы на дно бассейна, и все. Но совсем уж разбитым я себя не ощущал — если это и был крах. Я существовал без воли, без желания или сопротивления, даже без веса. Я плавал.
— Флоренс! — позвал я.
— Да, Эванс.
— Ничего, — сказал я.
Говорят, что у жирафа, когда вокруг его шеи смыкаются челюсти льва, нет выбора и смерти ему не избежать.
— Почему ты не хочешь поговорить с доктором Лейбманом еще раз?
— Говорил. Никакого толка.
— Он очень чуткий, отзывчивый и честный человек. Он — сама доброта.
— Хотелось бы иного. Яростного, уничтожающего, немилосердного и готового убить.
Я поглядел на нее и улыбнулся.
«Ну зачем, зачем я мучаю ее? Мне надо просто исчезнуть. Да, да, уехать в Сиэтл. Разве жизнь этой достойной женщины нуждается во всех хитросплетениях твоей жизни? Освободи ее! Иначе она медленно умрет!»
— Я бы поспал сейчас, — сказал я.
— Буду следить, чтобы тебе не мешали. Может, принести раскладушку? Может, выпить? Сок? Или чего еще? Скажи, Эванс.
— Нет, спасибо. Я ложусь и сплю. Устал. Говорить больше не могу.
Я поцеловал ее в щеку.
— Извини, что я такой. Это не твоя вина. И не думай, что ты во все замешана. Ты — превосходная женщина.
Она всхлипнула, рывком притянула меня к себе и поцеловала, метя в губы. Но я не мог, просто не мог ответить тем же. Я обнял ее и сказал:
— Спасибо, спасибо. Такой девчонки, как ты, нигде в мире нет. А со мной… тут только я, и никто другой.
— Видишь ли, Эванс, я не могу бросить тебя и уйти. Я сделана из другого теста. А теперь спи.
Она развернулась и пошла вверх. Ей стало лучше.
А я ощутил выпирающий животик. Отец и все дядья, насколько я помнил, гордились своими животами. Толстое брюхо в среде торговцев восточными коврами значило только одно: процветание. И в зависимости от величины протуберанца — насколько. Живот был индексом их банковского счета. А что же я? Лишний вес смущал меня. И я принялся отжиматься. Затем, не отрывая себя от земли, плюхнулся на живот и тут же заснул.
У меня — редкий дар. Я везде и всегда могу спать. В те дни, когда мы с Флоренс еще придавали значение ссорам, в те первые месяцы у нас случались довольно резкие стычки, заставляющие ее порой просто трястись, иногда всю ночь, от злости. Моя же злость сменялась на сон. Она садилась на кровать, заведенная к следующему раунду, а воевать было не с кем. Однажды она раскалилась добела и даже убежала на кухню за ножом, собираясь зарезать меня. Но, примчавшись обратно в спальню, обнаружила, что я сплю. А пустить кровь спящему нелегко. Когда мы спим, лица у нас, слава Богу, такие невинные! И особенно хорошо иметь такого ценного союзника — сон, когда ты неправ.
Меня пробовали разбудить к ужину. Но я не просыпался, так как знал, что, бодрствуя, ни на что не способен.
Меня увели вверх в спальню. На ходу я разделся и упал в огромную, шикарную супружескую постель, забыв про пижаму и чистку зубов на ночь.
Я хотел длительного прекращения огня!
Но перемирия не вышло.
В эту ночь наше с Флоренс супружество окончательно развалилось.
Уже не вспомнить, в каком часу это произошло. Где-то в середине ночи, темной и бессознательной, я проснулся. Флоренс, тяжело дыша, сопела под боком. Я слушал звуки дома: все эти щелчки, жужжания, стуки — такие родные, милые звуки. Работяги-моторчики, машинки, созданные для выполнения своих маленьких работ, пока мы спим, несли службу. Помню, я долго вслушивался в них и незаметно для себя снова провалился в сон, а проснулся второй раз, осознав, что пытаюсь заняться любовью с Флоренс. Получалось. Я даже почти вошел в нее. И на этом — проснулся окончательно. Она — тоже. Мы посмотрели друг на друга. И я, не понимая, какую ужасную штуку проделываю, брезгливо оттолкнулся от нее, поняв, что со мной Флоренс — моя жена, а не Гвен. Я перевернулся на живот, яростно шипя, и затих.
Она смотрела в потолок. Я едва мог дышать и более не спал. Самая длинная ночь в моей жизни. Все разрешилось само собой!
На следующее утро видимых изменений в ритуале поглощения завтрака не произошло. За кофе мы оба любили читать новости; мы оба любили читать свежие, не мятые газеты, поэтому выписывали два номера «Лос-Анджелес Таймс». Как всегда, мы сели друг против друга, за садовый столик, со стеклянной поверхностью, оба в халатах, оба безопасны до момента, следующего за газетами.
Из Флоренс, казалось, вытекла вся кровь. На ней был розовый халатик, который смотрелся, когда она выглядела хорошо. Но роза — предательский цвет, и этим утром он лишь подчеркивал ее бледность.
Завтрак прошел в гробовой тишине. По-моему, Флоренс была напрочь вышиблена из седла и совершенно не знала, какой стать после ночного случая. Ей срочно нужен был доктор Лейбман — по расписанию в 9.20 этим утром. В 8.30 она ушла наверх переодеваться. Я остался сидеть. Мы были на грани пропасти.
Наступил очередной яркий серый день. Я пошел вверх за темными очками. Флоренс не слышала моего приближения, потому что я был босиком. Повернув голову, она разглядывала свои ноги в зеркало. Ее бедра сморщились, кожа на них висела складками. Я почувствовал угрызения совести, будто мог остановить ее старение или по крайней мере успокоить ее, мол, мне это не важно. Но я не сделал ни того, ни другого, потому что для меня разница все-таки была.
Улизнуть незамеченным не удалось, она поймала мое изображение в зеркале и быстро опустила юбку, как перед незнакомцем. Я попятился назад, но Флоренс окликнула меня:
— Вечеринка сегодня.
— О Боже, что еще за вечеринка?
— Напрягись и вспомни, что сегодня Беннеты дают ответную вечеринку по случаю твоего выздоровления.
— Вспомнил. Мы пойдем или как?
Она не ответила.
Еще бы — смертельно обидеть человека.
Я подошел к двери спальни.
— Флоренс! — позвал я. — Я очень виноват.
Она накладывала губную помаду.
— Эванс, — ответила она, — если бы ты действительно чувствовал себя виноватым, то постарался загладить вину. Но ты не делаешь этого. Поэтому, пожалуйста, не думай, что я тебе верю. Ты уже не отвечаешь ни за свои слова, ни за свои чувства, ни за поступки.
Она ушла.
Я спустился к бассейну, но и там для меня не было спокойствия. Ну сколько я смогу выдержать под водой? Хорошо бы пойти в турецкую баню! Я как-то провел в «Лакшаре» три дня. Но собраться туда
