сейчас?.. Я разделся догола, улегся на трамплин для ныряния и стал ждать. Чего-нибудь, чего-нибудь… Со мной можно было делать что угодно. Надежда осталась лишь на чудо. А может, произойдет катастрофа и именно она спасет меня? Может, меня убьют, может, убьют Флоренс, может, начнется землетрясение или война? Я понял, почему война так притягательна для людей. Она избавляет их от безнадежных личных невзгод. Война даже лучше турецкой бани. На нее можно свалить все что угодно, и ей можно все объяснить. Ну хоть бы кто-нибудь догадался кинуть атомную бомбу! Тогда я бы мог использовать подвальчик в Индио по назначению.
Я провалился в сон.
Открыв глаза, я встретился с взглядом Флоренс. Она закончила переговоры с Лейбманом. Мне стало страшно, так она глядела. В зрачках застыло убийство. Или самоубийство. Сразу не разберешь. Но самое кошмарное состояло в другом: едва она заметила, что я проснулся, лицо ее снова превратилось в хорошо контролируемую маску с доброжелательной улыбкой. Само очарование! Доктор Лейбман получает СВОИ деньги! Этим утром он провел блестящую психологическую операцию по штопанию разорванной души. Несмотря на всю мою антипатию, я восхитился его работой. И сколько же времени продержатся швы? До следующего сеанса? Он врачует ее каждый день, но его стараний хватает лишь на 24 часа — запланированное старение в области духа.
— Ты не собираешься в офис? — мягко, будто походя, спросила она.
— Что?
— Я сказала, ты не собираешься в офис? Уже без пятнадцати десять.
— Какой офис?
Она нервно посмотрела вбок, подавляя раздражение, ее тело как-то странно дернулось. Я подумал, что надо прекращать играть с ней.
— Нет, — сказал я. — Я уволился.
— Ну, это уже кое-что.
— Да, кое-что.
— И когда ты решился?
— Только что. Хотя думал давно.
— Чем намерен заняться?
— Не знаю.
— Ты уверен, что понимаешь, что ты наделал?
— А разве кто-то может понять лучше меня?
— Эванс, ты только что… Это просто — дерьмо! Ради Бога, да все понимают. Люди понимают.
После вспышки она снова стала следить за собой. Ясно, доктор Лейбман втолковал ей пережидать неминуемое и принимать все провокации спокойно. Господи, подумал я, если бы я был ее психоаналитиком, я бы посоветовал разрядить оба ствола прямо мне в лоб.
— Дорогой! — начала она. — Ты сказал им? То есть…
— Нет еще. Но собираюсь. Решено, я уволился.
— Откуда уволился?
— Отовсюду.
— И от меня?
— Не знаю. Может быть. Все может быть. Я еще не уверен.
— Чем прикажешь заниматься в таком случае мне?
— О чем ты?
— О своей жизни. Мне же надо как-то жить.
Я промолчал.
— Обо мне ты не подумал?
— Наверно.
— Извини, что беспокою тебя такими пустяками, но… к примеру, как я должна понимать происшедшее ночью?
— Ночью?
— Поясню. После аварии я думала, что у тебя проблемы со здоровьем: плохое кровообращение, железа не в порядке, нервы. Но сегодня ночью все работало, так ведь? Работало, но не для меня? Я хочу сказать, за кого ты меня принял сегодня ночью?
Я промолчал.
— Тишина. О’кей. Теперь все ясно. Тринадцать месяцев прошло. Не знаю, чего ты от меня ждешь. Может, думаешь, что я буду суетиться вокруг тебя, пока ты не найдешь, чего ищешь? Или кого!
— Я ни с кем не спал все это время, Флоренс.
— Вероятно. Но даже если это и правда, это — твои проблемы. Я не собираюсь больше бороться за что-то эфемерное. Все, кончено! Ты ищешь что-то только для себя. Я тоже лучше займусь только собой!
Она ушла в дом.
Глава восьмая
Почти весь день я провел в своей маленькой крепости. К пяти часам выбора не оставалось, надо было спускаться в большой дом. Флоренс сушила волосы. Ее одежда для вечера была разложена рядом. Я понял, что мы идем вместе, но для пущей уверенности спросил:
— Что я должен надеть сегодня?
— Позвони Ольге Беннет, — проигнорировала она вопрос. — И брось дурить, Эванс. Когда я надеваю короткий костюм, ты — голубой. И раз уж нас позвали отмечать твое выздоровление, почему бы тебе не приложить усилия и быть готовым вовремя?
По пути к Беннетам мы не разговаривали, лишь Флоренс прочитала короткую лекцию:
— Учитывая твое поведение во время болезни, Ольга и Дэйл просто фантастически щедры к тебе, раз решили организовать вечер в твою честь. Дэйл считает тебя одним из своих лучших друзей. Если в округе тебя еще кто и защищает, то это — он. Знаю, знаю, сейчас все это для тебя пшик! Но Ольга — МОЙ лучший друг! Поэтому постарайся быть повежливее. Соберись. И не забывай, что ты идешь в паре со мной.
— В паре?
— Да. Мы ведь разошлись, не так ли? Давай-ка хоть об этом договоримся четко.
Я промолчал.
— Молчишь? Значит, договорились. А теперь посмотрим, как тебе понравится игра в другие ворота.
Конец разговора.
Какое же это страшное словосочетание, подумал я, — «близкий друг»? Я знал Дэйла семнадцать лет, играл с ним в теннис бесчисленное множество воскресений, сидел с ним и Ольгой в ресторане по крайней мере по разу в месяц, но были ли мы близкими друзьями?
Мы встретились сразу после войны, когда «Вильямс и Мак-Элрой» открывала свой офис на западном побережье. Тогда я мог поклясться, что в рекламе я человек временный. Я бегал, закусив удила, кругами в поисках того, что должно было стать моим делом. На пару лет меня увлекли фильмы, думал заделаться киносценаристом. Выглядело это несложно — особенно если перед глазами маячит пример парня, зарабатывающего этим на жизнь.
Не вышло. За те два года я продал только одну вещь — «Красную стрелу», из военного опыта на Филиппинах. Дэйла Беннета, к тому времени новоиспеченного лауреата премии Киноакадемии, подключили мне в помощь, что, как все говорили, большая удача, потому что мне в руки давался шанс научиться искусству у первого человека в этой области. Но у меня было нехорошее предчувствие, — я не бросил рекламный бизнес, а сценарий кропал по ночам. Благо, и сам Дэйл был «совой».
Он был где-то на пяток лет постарше и в процессе работы проявил отеческую заботу о подмастерье. Я, в свою очередь, оставался почтительным учеником, всегда услужливым и полным внимания. Еще с тех
