раз — четыре месяца), но только в третий раз привезли партию декабристов, среди которых был Иван Дмитриевич. Это случилось 15 октября 1827 года.
Только во время свидания Якушкин узнает, что детям не разрешено ехать в Сибирь, а Надежде Николаевне нельзя проводить дочь. Он настолько потрясен, что долго не может выговорить ни слова. Наконец он просит жену остаться с детьми в России. Несмотря на ее молодость, он уверен, что только мать может дать его сыновьям правильное воспитание, помочь им стать такими, какими он бы хотел видеть их. Настя долго сопротивляется, но наконец уступает мужу и дает слово не разлучаться с детьми. Так началась трагедия жизни Анастасии Якушкиной. Вместе с матерью и детьми она провожает бричку с декабристами до соседней станции, и там обе женщины навсегда прощаются с Якушкиным. Впоследствии он будет вспоминать в своих «Записках», что, расставшись с женой и тещей, он «плакал, как дитя, у которого отняли последнюю любимую его игрушку».
Что переживала Анастасия Васильевна, мы узнаем из коротенького дневника, который она начала вести, расставшись с мужем под Ярославлем, до времени отъезда в Сибирь Н. Д. Фонвизиной, которая, вероятно, и доставила Ивану Дмитриевичу эти страницы.
Любовь безграничная и преданная до обожания, невыразимая боль от разлуки с мужем, отчаяние, что он не разрешил ей оставить детей и приехать к нему, ревность к матери — каждая строчка этого дневника говорит о глубоких душевных мучениях.
Вот несколько выдержек.
23 октября 1827 года: «Маменька знает тебя, быть может, лучше, чем я; что касается любви к тебе, я могу с ней поспорить, но она знает тебя совсем по-другому, и мне не по душе, как она тебя понимает... Маменька плачет оттого, что она не с тобой, а я уверена, что сейчас бывают минуты, когда я больше с тобой, чем тогда, когда мы жили под одной кровлей в Жукове. Целый день мои мысли полны тобой».
26 октября 1827 года: «Иногда я обманываю маменьку и говорю ей, что я что-то переписываю, чтобы она не знала, что я пишу тебе. Как бы мне хотелось излить свое сердце на этой бумаге, чтоб ты мог видеть всю нежность, которой оно переполнено к тебе».
30 октября: «Сердце у меня как бы обливается кровью. Не в обиду будь вам сказано, мой любезный друг, я самая несчастная из женщин, то есть жен, которые все имеют возможность отправиться туда, где они найдут счастье, а ты мне отказал в единственном благе, которое могло бы меня сколько-нибудь привязать к жизни»[181].
И в этом дневничке, и в письмах, несмотря на данное слово, Анастасия Якушкина продолжает умолять мужа разрешить ей приехать к нему. Она приводит даже такой довод: запрет его заставляет ее невольно иногда смотреть на детей с содроганием, как на разлучников. Но любовь ее к сыновьям безгранична, и только заботы о них помогают ей сносить разлуку с мужем.
Не в силах дольше оставаться в Москве — еще и потому, что на это нет средств, вместе с матерью и детьми Якушкина уезжает в Покровское.
Проходит время, но оно не исцеляет Анастасию Якушкину. Вот ее письмо от 16 августа 1829 года: «Я оставляю детей, родных, чтобы приехать к тебе... Не думай, что в двадцать два года я еще дитя. Будь уверен, что, предлагая приехать к тебе, я чувствую в себе достаточно сил расстаться с детьми и составить твое счастье. Я заклинаю тебя еще раз хорошенько подумать (курсив А. Я.), прежде чем произнести решительное слово. Бывают в жизни моменты, которые определяют несчастье или счастье всей жизни. Получив это письмо, не решай ничего в первый момент. Твое первое слово было бы — нет. Но это слово может иметь страшные последствия. Оно докажет мне, что ты любишь меня слишком слабо, чтобы желать видеть меня около себя... Если говорить всю правду, я больше не нахожу никакой отрады в занятиях с детьми. Есть несчастья, которые притупляют даже нежность матери, и признаюсь тебе, что часто они меня тяготят... Твой отказ может сделать твое и мое несчастье, не сделав никого счастливым... Получить «нет» для меня будет ужасным оскорблением. Ты оскорбишь мои самые заветные чувства. Это милость, которой я у тебя прошу; окажи ее матери твоих детей. Может быть, они спросят, почему я покинула их отца в несчастье. Согласись, что этот вопрос будет для меня ужасен»[182]. Надежда Николаевна, которая каждую неделю отправляет зятю письмо, через три дня пишет ему: «Умоляю тебя, мой друг, богом, отказом не сделай, как она говорит, свое и ее несчастье». Наконец Якушкин сдается и дает свое согласие на приезд жены к нему.
Шереметева пишет к нему в письме: «Ох, милый друг, не отрадно любить, и так иногда это бедное сердце в разные стороны тянется, что право, духу не переведешь... Как тебя, так и Настю, о как всех люблю».
Однако Анастасии Васильевне не суждено было отправиться к мужу, так как заболел сын. Потом разрешение было взято назад властями, на прошении Анастасии Васильевны 1832 стояла царская резолюция: «Отклонить под благовидным предлогом». Она была принята не без вмешательства отца первого зятя Шереметевой, Н. Н. Муравьева, се соседа по имению, который на запрос Бенкендорфа написал, что Якушкину в Сибирь принуждает ехать «ее мать, женщина странная. Она выдала ее замуж за Якушкина; на эту поездку заставила занять 20 тысяч руб. своего сына Шереметева, который и без того много должен. Бели можно воспрепятствовать этой поездке, то оказана будет милость всему семейству».
Милость была оказана семейству Муравьевых, не желавших отъезда Анастасии Васильевны в Сибирь. После этого приговора она на несколько лет поселилась вместе с сыновьями в Троице-Сергиевой лавре, что было вынуждено ее заботой дать сыновьям образование и отсутствием денежных средств. Там мальчикам преподавали учителя духовной семинарии, а образование их направлял Филарет (Гумилевский), большой друг Надежды Николаевны, в ту пору ректор Московской духовной академии. II вот странный парадокс воспитания: сыновья Якушкина выросли атеистами и едва ли не единственными наследниками идей декабризма. Дети Волконских, Трубецких, Оболенских и иных декабристов, выросшие и воспитанные в Сибири, остались навсегда чужды идеям своих отцов. Иное было с детьми Якушкина. Сын Ивана Дмитриевича впоследствии писал, что Надежда Николаевна, «набожная до чрезвычайности, имела какое-то поклонение к моему отцу, хотя она знала, что он человек неверующий. Зная это, она считала его едва ли не лучшим христианином во всем мире. До самой смерти она писала ему непременно раз в неделю... Иногда она, бывало, обратится ко мне с жалкими словами на счет моего безверия, которое при ее глубокой набожности доставляло ей большое горе. «Ты меня страшно огорчаешь,— говорила она,— тем, что пи во что не веришь».— «Вы меня тоже страшно огорчаете тем, что верите»,— отвечал я обыкновенно ей»[183].
Иван Дмитриевич оказался прав, думая, что мать отлично воспитает сыновей. Они отвечали ей чувством глубокой привязанности.
«Она мне всегда казалась совершенством,— вспоминал впоследствии Евгений, родившийся уже после ареста отца,— и я без глубокого умиления и горячей любви не могу и теперь вспоминать о ней. Может быть, моя любовь, мое благоговение перед ней преувеличивают ее достоинства, но я не встречал женщины лучше ее. Она была совершенная красавица, замечательно умна и превосходно образована... Я не встречал женщины, которая была бы добрее ее».
Анастасия Васильевна прожила еще всего лишь 14 лет и умерла, не дожив до сорока. О последних годах ее жизни известно очень мало. По словам ее правнука Н. В. Якушкина, она «пережила в конце жизни какое-то новое чувство, однако, по-видимому, не давшее ей ни счастья, ни радости...» Смерть ее была трагедией для всей семьи.
Все, кто пишут о семейной драме Якушкиных, единодушны в том, что чувство Анастасии Васильевны было неадекватно чувству мужа. Правнук декабриста Н. В. Якушкин писал: «И все же любовь Ивана Дмитриевича к жене не только выражалась в иных, более сдержанных тонах, чем чувства Анастасии Васильевны, но она носила, несомненно, и более спокойный характер» [184].
До сих пор мы не располагали письмами Якушкина о том, как он воспринял известие о смерти Насти. Несомненно, что они проливают новый свет на эту трагическую историю. В письме к Елизавете Петровне Нарышкиной Шереметева подробно описала, как после «погребения Насти в один день писала к Ивану Дми[триевичу] все подробно, что все кончилось», а потом написала другу декабристов священнику Степану Яковлевичу Знаменскому и просила «ево приготовить Ива[на] Дми[триевича]». Вот что написал Знаменский Шереметевой в ответ на ее письмо: «Он (Якушкин) был болен, прочитавши письмо. Встал с
