привлекало его тем, что «открывало возможность для мирной борьбы со злом».
Константин Цебриков, как и его брат Александр, окончил морской корпус. Впоследствии Цебрикова вспоминала, со слов отца, что Александр Бестужев, «завербовав старшего их брата Николая», усиленно склонял вступить в декабристское общество и Константина. Константин отказался, исповедуя своеобразную религию верности «престолу-отечеству». На следующий день после 14 декабря, обходя казарму, Цебриков увидел матроса за чисткой фонарей и сказал ему: «Умен, брат, что не пошел на площадь». Матрос ответил: «Ваше благородие, Констанция или конституция там затевалась, а нас все равно будут гонять на работу».
Однако когда братья Николай и Александр были арестованы и Константину были присланы ключи от их комодов, чтобы он передал братьям белье и прочие необходимые в крепости вещи, Константин со спокойной душой уничтожил все бумаги, компрометировавшие братьев. Александр был вскоре оправдан и выпущен — он стал впоследствии контр-адмиралом. Николай держался на следствии вызывающе, «в выражении употреблял дерзость», за что и был закован в кандалы. Он сидел в одном каземате с Пестелем и Каховским и написал позднее об их последних днях воспоминания «Кронверкская куртина», которые отослал Герцену в «Полярную звезду». К личности Николая Романовича Цебрикова, имевшего сильное влияние на племянницу Машу, мы еще вернемся.
Вскоре Константин Цебриков женился на девушке из старинного дворянского рода Давыдовых. Воспитанница Смольного института, юная Давыдова, зараженная сословными предрассудками и проникнутая барской спесью, была живым воплощением идеи «соmmе il faut». Ее аристократическое тщеславие подогревалось родовым культом эмигрантов-французов де Финборков, и Маша Цебрикова с детства вдоволь наслушалась рассказов о том, как «ее бабушка подростком варила шоколад для императора Павла, который, боясь, что его отравят, приходил завтракать к де Финборкам»[234] в Гатчине.
С одной стороны, французские аристократы, бежавшие от революции 1789 года в Россию, с другой — вольнолюбивый дух Княжнина; дядя декабрист, сосланный вначале в Сибирь, а потом на Кавказ, и мать- институтка, мечтавшая сделать из дочери великосветскую даму,— все эти разнородные семейные традиции неожиданно выработали в дочери Константина Романовича — Маше цельный и сильный характер.
Цебрикова получила домашнее воспитание — ее учили языкам, рисованию, музыке и танцам. В Кронштадте жило немало англичан, среди которых попадались хорошие учителя, и девочка в совершенстве овладела английским языком. Отец сам преподавал ей арифметику, географию, русскую историю и закон божий. Он служил при кронштадтской гавани в порту и там, где другие наживали огромные состояния, принимая подарки от капитанов купеческих судов, Цебриков имел одни неприятности. Он не только сам никогда не давал и не брал взяток, но и строго преследовал тех, кто был в этом замечен. Его честность стала легендарной, этой честности боялись и негодовали, называя необычного портового начальника «собакой на сене».
Впоследствии часто возвращаясь мыслью к отцу, пытаясь воссоздать его психологический портрет в своих мемуарных и беллетристических зарисовках, Цебрикова пришла к выводу, что отец «принадлежал к немногочисленному типу неподкупных честных служак и патриотов николаевского времени, был, как прозвал его брат-декабрист, «последним могиканом религии престол-отечества»[235], идеалистом этой религии.
Цебрикова вспоминала, что ее отец едва не попал под суд за то, что не хотел принять партию гнилой пеньки на казенный канатный завод. Он поехал объясняться с военным министром Меншиковым (правнуком знаменитого сподвижника Петра I) и оправдывая свое «упрямство», доставившее всем столько хлопот, процитировал в разговоре строчку из любимой грибоедовской комедии «Горе от ума»: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Министр скривился и ответил: «Все мы, брат, прислуживаемся». Этих слов Цебриков не мог ему забыть. Он всегда честно служил, никогда не прислуживался, умел и «истину царям с улыбкой говорить». Среди моряков Цебриков прославился тем, что два раза заступился за команды кораблей, вызвавшие монарший гнев Николая I, и тем спас их от жестокого наказания.
Пытаясь лучше понять личность отца, Цебрикова разгадывала и себя. Не раз она обращалась мыслями к поре своей юности, эпохе 50-х годов, задавалась вопросом, как скромная дворянская барышня смогла стать независимой девушкой с жаждой литературного творчества и духовной самостоятельностью. Немалую роль тут сыграли и события времен Крымской войны, которая коснулась семейства Цебриковых довольно близко.
Кронштадт был военной крепостью и ключом к столице, но был готов к войне еще менее Севастополя. Матросов загоняли на учениях бессмысленной шагистикой, но стрелять они не умели. Ржавые пушки, старые суда, привычка интендантов воровать и делать угодное начальству привели к неизбежному поражению, которое, как потом писала публицистка, «было позорным не ради поражения, позорным тем, что оно было заслужено, было плодом невежества, рабства, душевного торгашества». «Виденные мною абордажные крюки, отлетавшие от древков, с которыми отец готовился идти на абордаж вражьего судна, были хорошими уроками, которые не забывались» [236].
Еще с детства Маша видела из окон, как держиморды из офицеров учат солдат, выбивая им зубы. Испытанием для нее было встречать потом этого офицера в гостиной у знакомых, еле сдерживая свое отвращение. Она наблюдала горькие слезы матросских жен, хоронивших мужей, которые умерли от гнилой пищи. Еще мучительнее было видеть сцены телесного наказания матросов. С ужасом смотрела она на приятельницу матери, которая прославилась своей жестокостью с крепостными девушками.
В августе 1854 года вернулся из ссылки дядя-декабрист, которому сестра через Дубельта выхлопотала это разрешение еще при жизни Николая I. В ту же пору приехал с берегов Черного моря третий брат — Александр Цебриков, контр-адмирал, участник Крымской войны, немало порассказавший обо всем, что он там видел. Девушка стала свидетелем нескончаемых споров между братьями.
Впрочем, в это время в семье уже стали беспокоиться и принимать меры против «неженственных стремлений» Маши. Но как писал Герцен, тайна женского развития одна из самых удивительных тайн: где, когда и как тепличная барышня превращается в закаленный к борьбе и испытаниям характер?
В Крымскую войну впервые появились в армии сестры милосердия, и одна из них Назимова, работавшая непосредственно с хирургом Пироговым на поле сражения под Севастополем, оказалась дальней родственницей Маши Цебриковой. Она провела с ней неделю, гостя у тетки в деревне. Встреча эта произвела на Цебрикову сильное впечатление. Назимова очаровала ее «силой светлой, правдивой, нелгущей женской души... Томимая душевным голодом в двадцать лет, я на нее накинулась как на здоровый хлеб. Ее образа мыслей я не помню, не могу сказать, как она относилась к устоям,— тогда еще я не размышляла об устоях, ни к господствующему мировоззрению... Она поднимала нравственною силою и правдивостью своей личности, освежала, как озон после грозы; с нею дышалось легко, виделось светло, чуялась сила среди дряблости, гнили»[237],— уже на старости лет попыталась передать свое впечатление от Назимовой Цебрикова.
Вот эта правдивость, особенно увлекательная для юной души, служила той высотой, которую хотелось и самой достичь в каждодневной жизни. Вероятно, этим объяснялись дерзкие выходки Маши, которые одобрял отец и горячо осуждала мать.
В петербургском доме тетки — Натальи Романовны Алимпьевой (урожденной Цебриковой), которая дружила с сестрой Пушкина Ольгой Павлищевой и была замужем за преподавателем российской словесности, часто бывали в гостях цензор А. В. Никитенко и Н. И. Греч, товарищи Алимпьева по университету. Как-то Маша увлеклась разговором со своей кузиной и не пошла в гостиную, куда уже звали гостей здороваться с Гречем. На уговоры явиться поскорее молодая бунтарка ответила, что не имеет желания идти на поклон к лакействующему писателю. О смерти Николая I Маша Цебрикова впервые узнала в доме тетки, когда все русское общество еще обманывали бюллетенями о состоянии здоровья царя. Бывавший в придворной среде Алимпьев сообщил родным, что император уже скончался.
Если впечатления от встречи с Назимовой сильно повлияли на душу Маши Цебриковой, то общение с дядей-декабристом коренным образом переменило круг ее понятий о мире, во многом изменило систему ценностей, отношение к «устоям», а это увело ее «на другой берег», как говорила потом о себе Цебрикова, вспоминая слова Герцена.
Декабрист Николай Цебриков очень рано внушил своей племяннице восхищение личностью и деятельностью издателя «Колокола». Он тайно передал в «Колокол» для публикации свои воспоминания о
