декабристах — «Анна Федоровна Рылеева» и «Воспоминания о Кронверкской куртине». Можно предположить, что его участие в «Колоколе» было шире. Так, до сих пор считается невыясненным, кто именно передал Герцену «Записки Н. И. Греча», где автор так много писал о декабристах. Впоследствии, когда они стали печататься в России в журнале «Русский вестник», вдова Греча была вынуждена сделать такое признание в предисловии к публикации: «В 1862 году один знакомый попросил у Николая Ивановича одолжить ему для прочтения записки о декабристах, в числе которых был близкий родственник этого знакомого. В скором времени знакомый возвратил рукопись, но вслед затем «Записки» без согласия и ведома Николая Ивановича появились в «Полярной звезде» 1862 года» [238].
Можно высказать предположение, что знакомый этот — «близкий родственник» Николая Романовича Цебрикова, женатый на его сестре,— А. П. Алимпьев[239]. Так что, возможно, рукопись Греча передал Герцену Цебриков.
Цебриковым было также написано и послано Герцену рассуждение о причинах поражения восстания с обвинением генералу Ермолову. По мнению бывшего офицера, «отличного фронтовика», как назвал Цебрикова Николай I, восстание декабристов могло бы победить, если бы ему на помощь пришел Ермолов с кавказской армией.
В отличие от многих сотоварищей по 14 декабря, годы ссылки не сделали его более терпимым к российским недостаткам. «Чин декабриста», как он называл свое положение, он носил с гордостью[240].
Машу Цебрикову потрясло, как дядя Николай встретил известие о падении Севастополя. От него девушка услышала изумившие ее невероятные слова. «Я рад, что нас побили, рад»,— говорил дядя, а у самого слезы горохом падали на седые усы. «Мы проснемся теперь, этот гром разбудит Россию. Мы пойдем вперед. Ты увидишь великие шаги». На недоумение племянницы, почему же он сам плачет, дядя отвечал: «Ну что ж такое? Ум с сердцем не в ладу. Это вошло в плоть и кровь. Жаль Севастополя, жаль крови, а это к лучшему. Глаза откроются».
«Верь в русский народ, не в одного мужика... Верь в русскую мысль, из-под каменных плит пробилась она, и ее цепкие корни раздробят плиты».
Впоследствии Мария Константиновна взяла имя дяди как псевдоним и многие свои статьи и рассказы подписывала фамилией «Николаева» или инициалами «Н. Р.» (Николай Романович).
Николай Цебриков был едва ли не единственным из декабристов, кто сблизился со студенческой молодежью, искал ее понимания, стремился, чтобы молодое поколение приняло идеалы героев 1825 года. Сохранились «Воспоминания старого студента 1858—1861 гг.» В. М. Сорокина о том, как студенты «рвали» Цебрикова из кружка в кружок, как ухаживали за «мучеником», «с увлечением слушали и учились мыслить и работать ради блага общественного»[241].
Скоро влияние дяди-декабриста на племянницу стало настолько явным, что вызвало недовольство остальных родных. Машу упрекали, что она то «как собачка бегала» за Назимовой, теперь вот дяде смотрит в рот. Однако родные поняли и другое: при Маше нельзя говорить все, что вздумается: дядя контр-адмирал «остерегался говорить при мне, опасаясь, что я передам дяде-декабристу Николаю Романовичу Цебрикову и рассказанное попадет в «Колокол»[242]. Он был, видимо, постоянным информатором Герцена.
Маша Цебрикова вместе с дядей ходила в студенческие кружки, давала уроки в воскресных школах, которые стали популярны в эти годы. Но вместе с тем понимала, что преподавание это не та захватывающая целиком душу работа, которой она жаждала. Ей хотелось великого, забирающего всю жизнь дела. Душа ее рвалась.
Как-то один писатель — видимо, И. С. Тургенев[243] увидел у дяди ее фотографию и сказал: «Какое мыслящее и измученное лицо!» Это было справедливое определение: нелегко было отплывать от берега, «на котором с отчаянием удерживал любимый отец». И боролась мать, отстаивая родственное право не пускать дочь к тому, что было ей так ненавистно: «Дядя носил ей книги, при виде которых ее отец страдальчески морщился... И она читала статьи Добролюбова и статьи Чернышевского и под тюфяком от матери прятала брошюры Герцена и «Колокол». Не легко дался ей душевный кризис — переходы от младенческих верований к критической мысли. Особенно в [Добролю]бове она находила ясно и горячо выраженным то, что порою смутно шевелилось в ней самой, что пугало ее. Она была толковой ученицей, но ученицей, имевшей свое суждение. Так несколько позже прочтя «Луч света в темном царстве», она никак не могла видеть луч тот в Катерине, оттого что никогда сомнение в истине основ мира Кабанихи не шевелилось в душе ее несчастной жертвы — снохи... Что ждало ее как благовоспитанную барышню, в которой мать хочет видеть светскую куклу, а отец — идеальную мисс английских романов?.. Мелькали мечты о любви, о счастье, но она не давала себе долго останавливаться на них... И молодость просила поэзии, любви. Она встречала иногда у дяди молодежь; случалось, что ей нравился то один, то другой, но все это были только ученики: взять ее мог только учитель... Она знала, что есть трудовой мир за стенами их дома... Уйти туда? Оставить отца одного? Сердце ее захолонуло... Она еще ребенком поняла, что мать не любит отца, а только притворяется, когда ей надо заставить его плясать по своей дудке... Нет, отца она не оставит во имя самостоятельности... Пять лет тому назад вернулся дядя... Она сразу почуяла силу: «15-летняя девочка поняла, что он выше всех, кого она видела... Дядя указал ей путь, он нашел слово... Ей хочется великого, захватывающего душу дела. Явись такое дело, скажи ей дядя: ты нужна... И она пойдет, и отец не остановит ее, как бы ни разрывалось сердце...»[244]
Так рисовала Цебрикова сложный путь своего возмужания и духовной борьбы. В краткой автобиографии она скажет сухо: «Училась я самоучкой. Дядя-декабрист дал политическое образование, но философию пришлось вырабатывать самоучкой. Право писательства пришлось брать с бою. Не отец мешал; он говорил только, что бог не благословит завиральные идеи. Мать, институтка старого типа, была возмущена оррерами (ужасами. —С. К.), которые я писала, и она жгла мои рукописи»[245]. Маша зашивала исписанные листы бумаги в юбку и носила их тайком к бывшей своей няньке, муж которой был писарем. Мать не желала, чтобы дочь занималась литературным трудом. Однажды, верная привычкам недавней барыни-крепостницы, она послала даже свою приятельницу в редакцию с угрозами редакторам, чтобы они не смели печатать работ дочери.
Но, несмотря на все преграды, сопротивление родителей, Цебрикова начала печататься поначалу в педагогическом журнале «Детский сад» (впоследствии он был переименован в журнал «Воспитание и обучение» и Цебрикова стала его редактором).
Первая ее повесть «Ошибка за ошибку» появилась под инициалами «Н. Р.» в «Русском вестнике» за 1860 год. Через три года «Отечественные записки» напечатали рассказ «Который лучше?». Этот рассказ молодого и еще не совсем искушенного автора написан в традициях повествовательной тургеневской прозы, даже имел подзаголовок — «Охотничьи очерки». Однако в нем подкупала попытка собственного решения современных «больных» вопросов.
Герой первого очерка, разбитной деревенский парень Василий, подговаривал свою возлюбленную сказать, где спрятаны деньги у ее дяди. Василий устраивал поджог дома, похищал деньги и бежал вместе с деньгами и возлюбленной. Во втором очерке помещик Куроедов либеральничал, как все, толковал об общей пользе, хотя сам не хотел и не умел делать добро людям. «К жизни и людям относился довольно сатирически. И кончил тем, что, женившись на безобразной, но очень богатой барыне, проматывал ее деньги за границей и все собирался писать статью о «могучей пружине-выгоде».
Кто же лучше, спрашивает автор, «наш народный воришка» или «наш западник-пройдоха»? И отвечает: оба хороши!
На фоне народофильских настроений начала 1860-х годов этот рассказ о деревенском бунтаре, который, выбившись из состояния безропотности и покорности, немедленно занялся воровством и поджогами, конечно же, звучал некоторым диссонансом, но вместе с тем выдавал в авторе трезвость взгляда и внимание к нравственной стороне общественной жизни.
Что такое нравственное начало в человеке? Врождено оно или может быть воспитано? Это пристальное внимание к нравственному дыханию современной жизни определило своеобразие позиции Цебриковой как литератора.
