– Никак… Фехтовать им я бы не стал.
– Именно, и это вызывает недоумение. Я невеликий боец, но Слава знает толк в оружии, в том числе и древнем. Владеть гальтарским мечом и щитом то же, что гальтарским языком: вроде и не нужно, но придает некую значимость. Можете мне поверить, настоящие гальтарские клинки очень неплохи; такие короткие мечи в рукопашной пригодятся и теперь. Мы же имеем меч, годящийся лишь для того, чтобы висеть на стене…
– Р-р-р-ряв!
– Лэйе Астрапэ!
Нечто грязно-белое, громадное, с высунутым языком вывалилось из-за возов, встало на дыбы и обслюнявило Роберу лицо, едва не опрокинув застигнутого врасплох Проэмперадора наземь. Спасибо Левию, удержал.
Отчаянно виляя украшенным репьями обрубком, зверь гавкнул, ухватил Робера за обшлаг мундира и, пятясь, куда-то повлек.
– Готти! – выдавил Иноходец, не веря собственным глазам. – Готти…
Львиный пес еще яростнее завилял свалявшимся помпоном, сквозь запыленную гриву, исключая ошибку, знакомо блеснул алый шелк.
– Он вас знает, – объяснил очевидное Левий, – возможно, у него в ошейнике письмо.
Так и оказалось. Барон Капуль-Гизайль обретался неподалеку и был бы счастлив лицезреть дражайшего друга, тем паче что имел при себе некое послание, подлежащее передаче лишь из рук в руки.
2
Хайнрих раскрыл объятия. Это могло быть варварством, политикой и просто радостью. Лионель неожиданно понял, что лично он рад встрече. Вот рад, и всё!
– Жаль, – признался «медвежий» король, усаживаясь за знакомый стол под знакомой сосной, – жаль, что ты – Савиньяк. Когда я вижу хороших сыновей, начинаю чувствовать себя слабосильным и тут же понимаю, что должен жить, жить и жить до хороших внуков… То письмо, что я тебе не дописал, немногим отставало от твоего, но куда ты дел агма?
– Он будет позже, – не стал вдаваться в подробности Ли. Первый разговор с Хайнрихом не предназначался для чужих ушей, и обильно поужинавший маркграф с утра слегка занемог. Так, по крайней мере, счел он сам, хотя нарианский лист, по утверждению лекарей, причиняя временные неудобства, способствует исключительно исцелению.
– В нужнике сидит? – в упор спросил Хайнрих. – Молодец…
Лионель улыбнулся – предполагать его величество мог что угодно.
Юное солнце весело освещало вершины гор. Утро выдалось ветреным, и шум ветвей сливался с шумом потока, мешая подслушивать, но подслушивать здесь могли разве что орлы.
– Я привез женщин, о которых писал, – начал с самого простого Савиньяк. – Мать и дочь Арамона по- прежнему имеют дело с выходцами. Теперь выходца видел и я, но узнал от него меньше, чем надеялся.
– О вернувшихся мы поговорим. – Хайнрих поднял кружку, с видимым удовольствием глядя на пену. Перед Лионелем стояло кэналлийское – гаунасские контрабандисты были не промах. – Прежде чем считать поросят, пересчитаем коров, только для начала проводим-ка одного болвана к синим торосам… Чтоб узнал там всех, кто ему нужен!..
Отвечать на варитский манер Ли все же не стал, хоть и представлял, о чем речь. Привычные слова тоже не годились.
– Лэйе Абвениэ! – Маршал Талига поднял стакан в память чужого умершего. – Чтобы дошел!
– Чтобы дошел… – откликнулся король Гаунау и объяснил, что вечером шестнадцатого дня Летних Волн умер кесарь Готфрид, и это было единственным, что не вызывало оторопи.
Рассказывать Хайнрих умел: ни единого лишнего слова, ни единой невнятицы. Только важное и при всей своей достоверности невероятное.
На рассвете шестнадцатого дня Летних Волн в бухту Ротфогель на всех парусах вошел флагман остатков Западного флота Дриксен и врезался в кесарский фрегат. При полном штиле. Корабль был пуст, если не считать двенадцати повешенных офицеров, среди которых оказался и адмирал цур зее Бермессер. Моряки и жители Ротфогеля, увидев в этом волю моря, вышвырнули прочь из города нового коменданта, благо тот был назначен одновременно с Бермессером. Вышвырнутый бросился в столицу, и Фридрих решил отправить на усмирение Ротфогеля войска. Регенту возразил его главный советчик и троюродный братец по матери герцог Марге-унд-Бингауэр, но разошедшийся Фридрих упек спорщика в замок Печальных Лебедей. Вслед за Марге в тюрьму отправились и другие соратники, среди которых был весьма любимый гвардией генерал.
Утром гвардейские офицеры, пользуясь старым варитским правом, при полном параде явились к Деве Дриксен, но та их даже не приняла. Уткнувшись в запертые ворота, ходатаи обиделись и вывели из казарм солдат. Регент велел открыть огонь, но мятежников это не остановило.
Прояви гвардейцы подобную прыть в Кадане, кампания могла бы кончиться иначе, но получилось, что смолотый на востоке порох взорвался в Эйнрехте. Взбунтовавшиеся вояки, к которым примкнуло немало горожан, смели дворцовую стражу и захватили Фридриха с Гудрун, к несчастью для последних – живьем.
Регенту и принцессе вспороли животы, зашили туда кожаные мешочки с порохом и, посадив бывших кумиров на колья, под барабанный бой взорвали, после чего бунтовщики разделились. Кто-то грабил дворец, кто-то – лавки, кто-то взялся за личных недругов, но большинство, под предводительством заваривших кашу офицеров, повалило к замку Печальных Лебедей. Комендант оказался настолько умен, что, загодя отперев ворота, сбежал. Марге-унд-Бингауэр вместе с гвардейским генералом как-то сумели подчинить толпу и натравить ее частью на политических противников, частью на мародеров. К утру в городе был восстановлен относительный порядок, а Марге оказался хранителем короны Торстена и «вождем всех варитов».
Выезд из Эйнрехта был запрещен, но люди Хайнриха сумели отправить донесение своему государю. Новость застигла его величество по дороге к Рассветной Гриве, но король продолжил путь, отдав на всякий случай приказ закрыть границу с Дриксен.
– Моя дочь – вдова. – Хайнрих хмуро глянул в пустую кружку. – Это было бы отлично, овдовей она иначе. Эй, там! Пива!!! Ты можешь не верить, я сам не верю, но тебе лучше это знать.
– Да, – кивнул Лионель, – я предпочитаю знать… А вам лучше поверить. Эйнрехт не одинок. Оллария тоже обезумела, и, можете теперь не верить уже мне, я видел это собственными глазами, хоть и сидел в Агмштадте.
3
Готти остановился возле ничем не примечательных зарослей и негромко гавкнул; в ответ раздалось упоительно-родное тявканье, и у Робера зашлось от радости сердце. Поверить в возможность немедленного счастья Иноходец не мог и… все-таки, кажется, поверил.
– Барон, – окликнул дрогнувшим голосом Эпинэ. – Барон, вы здесь?
– Мой друг! Наконец-то!
От зарослей отвалился увядающий куст, в брешь немедленно юркнул Готти, и тут же оттуда выкатился, раскрыв объятия, Капуль-Гизайль. Не будь манеры барона столь примечательны, Иноходец не узнал бы его в одетом по-походному воинственном господине. За поясом «милого Коко» торчали морисские пистолеты, щеки украшала щетина, а из-под скромной шляпы выбивались жесткие прямые волосы.
– Ваше высокопреосвященство, – Капуль-Гизайль остановил разбег и отвесил роскошный поклон, – какая честь, какая неожиданная радость, и какой стыд! Я не брился четыре дня, это ужасно…
– Вы один? – прервал грозившую затянуться руладу Эпинэ.
– О нет! – Барон обернулся к кустам. – Марий, мальчик мой, можешь покинуть спасительную сень…
Барон путешествовал с юношей-флейтистом, четырьмя верховыми лошадьми, парой вьючных и двумя собаками.
– Это не столь страшно, – утешил он. – Мне случалось вывозить антики в обход гайифских и агарийских таможен, а ведь тогда у меня не было такого чуда, как Готти. Признаться, я не представляю, как до
