недавнего времени обходился без львиной собаки, но, мой милый Эпинэ, давайте отвлечемся от моей скромной персоны. У меня к вам письмо от нашего общего знакомого и его же поручение на словах. Достаточно важное, чтобы поглотить все внимание, как ваше, так и его высокопреосвященства, поэтому сперва я позволю себе спросить, цела ли вещь, доверенная мною графине Савиньяк.
– Вещь?
– Известный вам гальтарский лик.
– Несколько странно, – вмешался Левий, – что вы не справляетесь о судьбе вашей супруги.
– Прошу простить, – признал свою ошибку барон. – В дороге я несколько опростился и начал разговор непосредственно с занимающего меня предмета. Разумеется, я беспокоился о Марианне и графине Савиньяк, но лишь до встречи с вами. Вы здесь, вас сопровождают ваши гвардейцы, следовательно, находящиеся под вашим покровительством дамы вне опасности, но вот что они сочли нужным взять с собой? Я, осознав всю степень опасности, грозящей моей коллекции, несколько растерялся и не уверен, что не ошибся в своем выборе. Мне удалось вывезти в лучшем случае десятую часть. Конечно, в первую очередь пришлось жертвовать громоздкими предметами. Кстати, дорогой друг! Разрешите презентовать вам эту камею. Некогда она вам приглянулась.
Излеченная из кармашка на поясе вещица сверкнула закатным золотом. В солнечных лучах осенняя кавалькада казалась еще неистовей, еще прекрасней. Эпинэ торопливо отвел взгляд.
– Констанс, вы ошибаетесь. Марианна и графиня Савиньяк не с нами, они успешно выбрались из Нохи и, видимо, отправились в Придду.
– Материнское сердце, – с чувством произнес барон. – Разумеется, это не повод не делать вам подарка, но возникает определенная трудность. Марианна знает, как ухаживать за слоистым агатом, но готовы ли принять на себя такую ответственность вы? Готти! Готти, что ты опять наделал?! Марий, мальчик мой, ты не должен был оставлять лукошко…
Огромный пес с извивающейся возлюбленной в пасти пушечным ядром вылетел из баронского убежища, едва не сбил с ног Левия и достойным мориска галопом помчался по поляне. Капуль-Гизайль с осуждением покачал головой.
– Живость характера – это прекрасно, однако я понимаю и тех, кто использует строгий ошейник, но вернемся к моему поручению. Увы, наш общий знакомый не располагал собственной печатью и воспользовался той, что ему удалось спасти вместе с рядом других предметов. Надеюсь, вы не примете его за мародера, хотя со стороны очень, очень похоже!
Печать, которой «воспользовались», принадлежала геренции, почерк был незнаком, но догадаться, чей он, смог бы даже Готти.
4
– Селина, – поморщилась Луиза, – возьми другое платье. Ты не в Найтоне.
– Зачем? – не поняла дочка. – Не все ли равно…
– Нет, – отрезала капитанша, понимая, что еще немного, и она возьмет ножницы и раскромсает голубенький батист в лапшу. – Нужно уважать и себя, и других. Проэмперадор, король и маркграф – это тебе не пивовары.
– Зачем графу Савиньяку мое платье? У него в Олларии мама, а там сейчас то же, что было, когда тебя… чуть не убили. Ты все время плачешь, везде война…
– Да, я плачу, – шмыгнула носом капитанша и поняла, что сейчас подтвердит слово делом. – Сэль, жизнь не кончена, кто бы у кого ни умер! Нельзя опускаться, махать на себя и на других рукой. Уверяю тебя, Проэмперадор меняет белье и бреется. Думаешь, ему понравится, если фрейлина ее величества выйдет к чужому королю в мещанском платье? И, в конце концов, я что, зря гладила оборки?
Сэль сдалась. Траур шел ей невероятно, и госпожа Арамона ощутила законную гордость за дочь и за себя, подсмотревшую фасон у баронессы Капуль-Гизайль и приспособившую его к молоденькой блондинке.
– Мама, – взялась за свое Селина, – раз траур, я не буду менять серьги.
– Хорошо, – разрешила капитанша, убедившись, что этому платью броские драгоценности лишь вредят.
Когда они в сопровождении адъютанта Савиньяка и пары гаунау поднимались на увенчанную купой сосен вершину, Луиза жадно вбирала восхищенные офицерские взгляды. Сэль мужского внимания не замечала, явно ведя беззвучный разговор с кем-то невидимым, Луиза очень надеялась, что с Савиньяком. Ну не могли же маркграфиня с Зоей ошибиться обе, а пара получалась чудесной, даром что маршал тоже блондин. То, что Проэмперадор в делах, а Сэль – в страданиях, для начала даже неплохо: дочка и не заметит, как от тоски по погибшей подруге перейдет к тревоге за воюющего покровителя. Как поймать маршала, Луиза пока не придумала, но в голове вовсю крутилось что-то смутное и при этом обнадеживающее.
– Сударыня, – доложил, взирая на Селину, адъютант, – мы пришли.
– Его величество хочет видеть вас за своим столом, – подхватил ражий гаунау, пожирающий дочку взглядом не хуже талигойцев. – Прошу вас!
Бурый с золотом король расположился под могучей сосной у столь же могучего стола. Тут же сидел маркграф; обычно румяный, сейчас он был бледен, возможно, из-за бирюзового камзола. Бедняга, этот цвет не «убил» бы разве что Алву… Ярко-алый Савиньяк среди солидных северян казался степной прыгучей рысью, причем галантной – в отличие от августейших сидней, он поднялся.
– Ваше величество, – безмятежно представил он, – госпожа Арамона и ее дочь Селина – те женщины, которые пережили гибель Надора и неоднократно встречались с выходцами.
– Что ж, – прогудел гаунау, – начнем, только сядьте. Не терплю задирать голову. Эй, там!.. Подайте-ка даме темного, а девице ежевики! Ну так что там вышло с Надором?
Тень от сосны, прямая, будто гвардеец, медленно перемещалась, ординарцы подносили то пиво, то закуски, лучшей из которых оказался заплетенный в косу копченый сыр. Гаунау спрашивал, порой в беседу вклинивался бергер; не по разу слышавший все Савиньяк больше помалкивал. Когда солнце улеглось на закатный хребет, подпалив далекие ледники, дошло до недавнего кошмара. Вспоминать, как она билась меж мокрых стен, было мучительно, но Луиза знала, что не вправе не только врать, но даже умалчивать. Она рассказывала и будто вновь тонула в жадной холодной грязи, вновь металась от тупика к тупику, вновь понимала, что выхода отсюда нет, вновь уже навсегда теряла Циллу… Если б только дочка продолжала где- то плясать и дразниться, пусть и без тени, зачем ей тень? Малышка не понимала, что мертва, как не понимала своего безобразия, а так выросла бы, взглянула в зеркало, и вот где была бы погибель!
– Сужающиеся проходы, – произнес маркраф. – Как в песне об удачливом Ульрихе.
– Герцог Эпинэ тоже видел стены, которые не отпускают. – Селина так и сидела над блюдом ягод. – Мне рассказывала Айрис Окделл. Герцог Эпинэ очень сильно болел. Он бредил, и ему казалось, что он заблудился в агарисском аббатстве и никак не может выйти. Когда герцог Эпинэ пришел в себя, он все забыл, но те, кто его лечил, запомнили и ему рассказали.
– Откуда они это узнали? – спросил маркграф.
– Кто они? – пошел дальше Савиньяк.
Селина вздохнула.
– Ты не любишь ежевику? – рыкнул Хайнрих. – Сейчас принесут сливок.
– Я люблю. – Селина взяла верхнюю ягодку. – Благодарю, ваше величество… Ваше величество, я хочу просить у вас помощи. Если убийца ее величества в Гаунау, не укрывайте его, это неправильно.
– Еще бы! – Королище стянул с пальца кольцо, которому до браслета оставалось совсем немного. – Это тебе, горностайка. Мой залог.
Селина спокойно приняла кольцо и посмотрела на маршала, но ответил бергер:
– Когда тебе принесут голову убийцы, залог нужно будет вернуть.
– Да, ваше величество, – подтвердила Селина, – я верну.
– Вот ведь, – умилился гаунау, чем-то напомнив Зою, – не то что некоторые… Так о чем мы там?
– О видении герцога Эпинэ, – подсказал Савиньяк, попивая вино.
