поймет туман и кто его удержит? Девушка старалась запомнить, чтобы передать мудрым, но до них было так далеко! Роскошная не понимала, но обещала, что ее Курт найдет ответ; она везла Мэллит к нему, но им мешала война.
У города, чье имя было слишком длинным, чтобы его повторить, солдаты с усталыми глазами сказали, что дальше ехать нельзя. Юлиана заговорила с офицером как жена генерала Вейзеля и получила в спутники сержанта, высокого и желтоволосого, с круглым розовым лицом. Их повезли вдоль реки, чьи берега поросли высокими, подобными свечам цветами. Мэллит любовалась сотканными летом коврами, но радость была хрупка, словно стекло, а новости, что настигали путников, крушили, подобно молотам.
– Это ужасно, – сказала роскошная, выслушав старика в кирасе и с шарфом того же цвета, что и свечи- цветы. – Это ужасно и невозможно, но дриксов пустили в Марагону! Курт, должно быть, вне себя, я даже представить не могу, что он скажет маршалу, но, дорогая моя, нам придется повернуть.
– К морю? – испугалась Мэллит. – Я не могу… Я поклялась рассказать…
– В Хексберг прекрасный воздух, но даже он будет отдавать дриксами! – Лицо баронессы Вейзель стало грозным. – Можешь не сомневаться, я спрошу Курта, как такое могло произойти. Маршал стар и нездоров, но куда смотрит регент?! Мы не для того брали Гельбе, чтобы «гуси» плескались в Хербсте! Что ж, едем через Нойвид.
И они ехали, а дриксы оказывались всюду, обрывая дорогу за дорогой, как в дурном сне. Нареченная Юлианой была полна гнева и тревоги, а Мэллит… Мэллит каждую ночь ждала достославного или его молодого спутника, но к ней никто не приходил.
Девушка смотрела то на луну, то во тьму и не знала, есть ли еще у столицы талигойцев месяц, неделя, день… Гоганни не обременяла спутницу жалобами и вопросами – та и так стремилась к цели, забывая о своем чреве. Однажды это едва не обернулось бедой. Роскошная пролежала шесть дней, и Мэллит сидела рядом, чувствуя, как утекает время. Если б девушка могла отыскать дорогу сама, она бы сбежала к тем, кому задолжала больше, чем отцу и отцу отца, но леса Марагоны были слишком похожи, а люди в малиновых поясах – несговорчивы. Суровые, они чтили генерала Вейзеля и потому слушали роскошную.
Мэллит смирилась, а утром сержант узнал, что была большая битва и большая буря. Рассказавшие об этом ополченцы шли во Франциск-Вельде.
– Не в Гюнне? – удивилась роскошная, но Гюнне был взят, и нареченная Юлианой заплакала. Она любила этот город. В Гюнне на общие праздники съезжались бергеры и мараги, малиновый цвет мешался с бирюзовым, девушки дарили воинам венки и получали от них браслеты.
– Там пекли пирожки с черникой. – Баронесса Вейзель громко всхлипнула. – Теперь нашу чернику собирают дриксы… Чтоб им гадюк насобирать! Ты хоть раз ела чернику?
– Нет… Наверное, нет.
– Наверное?! Это лучшая ягода в мире! Правда, не для тех, у кого излишне крепкий желудок… Ты должна научиться печь пирожки с черникой, без этого хорошего дома не выйдет. Жена печет пирожки, муж жарит мясо, остальное можно доверить слугам. Мясо тоже можно, если мужчина занят, как бывает занят Курт, но хозяйка, не способная замесить тесто, – это немыслимо!
– Я умею жарить кур, – зачем-то сказала гоганни, – и запекать рыбу.
– Бедная девочка. – Голос роскошной дрогнул. – Конечно, я научу тебя всему, но я не понимаю твоей матери! С чем ты жаришь кур?
– Нужно одиннадцать и четыре травы, – покорно начала Мэллит. – Как сутки вмещают в себя ночь и день, так запах курицы вмещает в себя соблазн и отвращение. Одиннадцать трав… поднимают? Подвышают? Делают больше?
– Усиливают…
– Да! Усиливают соблазн, три убивают отвращение…
– Курт не выносит куриного бульона из-за запаха. Что это за травы?
– Я не знаю, как их назвать на языке роскошной…
– Что? Не поняла. Что за «роскошная»?
– Я… Мы говорим о людях, как будто их тут нет… Не по имени, а как видим…
– Значит, я для тебя «роскошная»? – Нареченная Юлианой прижала Мэллит к себе. – Курту понравится. Очень понравится! Ты не можешь назвать твои травы, но если ты их увидишь, ты их, надеюсь, узнаешь?
2
Папенька, когда Марсель виделся с ним последний раз, немало рассуждал о том, что делать с эсператистским кардиналом. Большинство идей было не лишено фамильного изящества, но все они подразумевали кардинала живого, а Марселю достался мертвый.
Против покойников как таковых виконт ничего не имел, но похорон, будучи человеком жизнерадостным, терпеть не мог. Обычно от уплаты последнего долга удавалось увильнуть, но сейчас положение было безнадежным. Убитый «бесноватым» Левий лежал на офицерском плаще средь древних колонн и не воскресал ни как человек, ни хотя бы как Зоя. Исцелившие Рокэ развалины на кардинала не действовали, а его смерть порождала кучу сложностей, которую следовало немедленно разгрести, причем, как с тоской убедился Валме, не кому-нибудь, а ему.
Рэй Эчеверрия наотрез отказался вмешиваться в отвратительное для любого кэналлийца дело; Эпинэ вбил себе в голову, что Левия нужно похоронить в Адриановой обители, при этом достойный «Прымпердор» толком не знал, может ли считаться эсператистом он сам. Бурраз таковым являлся, но после боя на кагета накатила дипломатичность, и он объявил, что не уполномочен вмешиваться в дела церкви. Карои рассказал об алатском обычае сжигать тела погибших на чужбине и привозить на родину прах; оживившийся Эчеверрия согласился, что обычай правильный, но объявил его кэналлийским и морисским. Уцелевшие офицеры-церковники собственного мнения на сей счет не имели, зато усиленно намекали, что готовы служить Талигу на тех же условиях, что Создателю.
Кто-то вспомнил, что состоящий при Октавии врач – монах, и за ним срочно погнали двоих адуанов. Увы, брат Анджело, во-первых, не знал всех положенных при отпевании молитв, а во-вторых, опасался оставлять занемогшего животиком принца. Мало того, святой отец сослался на волю покойного, полагавшего, что спасать живых важней, чем возиться с мертвыми. Валтазар, который мог дать хоть какой-то совет, не проявлялся больше недели, и Марсель уже начинал волноваться, взывать же к далекому папеньке было крайне нежелательно из-за жары и неизбежной отповеди, оставалось решать самому. Валме вздохнул, свистнул Котика и после завтрака отправился навестить покойного.
Если не считать часовых-кэналлийцев и кошек, Старая Барсина была пуста. Марсель прошелся вдоль остатков внешней стены, взобрался на террасу, полюбовался на истоптанный луг и обреченно полез в руины, где обнаружил зевающую кошку и скорбящего Эпинэ. Поза и выражение лица последнего давали фору лучшим кладбищенским скульптурам, и виконт понял, что сейчас у него заболят зубы. Скорбь следовало прекратить, по возможности тактично, и Марсель тихонько прищелкнул пальцами. Не забывший адуанской науки Котик гавкнул, кошка взлетела на ближайший постамент, истукан в мундире вздрогнул и обернулся.
– А… Это вы.
– Мы, – кивнул Валме. – Надо поговорить, заодно и с его высокопреосвященством попрощаюсь. Странная развязка…
– Странная? – Лицо Эпинэ стало удивленным, не утратив при этом скорбности.
– Редкий кардинал умирает вовремя. – Марсель подхватил вставшего герцога под руку и повлек к выходу. – Левий ушел раньше, чем нужно, но насколько я понимаю, он мало в чем уподоблялся собратьям. Не серчайте, многие клирики живут непозволительно долго.
– У вас дело? Какое? – «Прымпердор» очень старался не злиться. – Вы его почти не знали, и вы, к вашему счастью, еще не теряли тех…
Начинается! Сейчас будет пятиться по жизни от Левия к Ренквахе и скорбеть над каждым гробом. Иноходец? Рак! Да еще печального образа, а ведь после боя улыбался. Марсель вызывающе погладил вновь обретенного Котика.
– Папенька не советует терять то, о чем придется жалеть, и жалеть о том, что уже потеряно. – К дыре бы тебя, страдалец, и песню в уши! Про струну… – Вы в самом деле думаете хоронить здесь?
– Он бы этого хотел. Тут должен быть затопленный храм, это…
