позднего вечера — со всеми разговаривал, все ему говорили: «Коля, как мы за тебя рады!» Женя Евтушенко сказал: «Коля, я восторгаюсь тобой!» И Саша Ширвиндт пришел, и Колины сокурсники и соученики. Участники всех этапов его жизни сидели за одним столом. Мы с Колей рассчитывали, что соберется 15–20 человек, а нас оказалось больше 40. Мы думали, люди часик посидят и уйдут, но никто не хотел уходить. Такая атмосфера понимания сложилась, будто все мы вместе — и врачи, и друзья наши, и родные, и мы с Колей — прошли очень серьезное испытание. Все были счастливы. А Коля улыбался, он же так трогательно улыбается… На самом деле чудо — ведь человек встал из гроба, встал обновленный и силой своего духа борется за жизнь…
Все эти месяцы испытаний я не роптала, но задавалась вопросом: «Мамина смерть мне понятна, ну а Коля почему должен уйти к Господу Богу? Почему?!!» Но потом поняла, что и в этом, наверное, есть какое-то провидение. Последние годы он получал очень много сценариев, пьес, которые ему не нравились, — сплошные убийства, кровища. Он возмущался: «Не могу это играть! Невозможно, когда на каждой странице по десять трупов. Люди начинают привыкать к жестокости». В театре даже к 60-летию, которое у него было в 2004-м, никакой интересной роли не предложили. Тогда же, накануне дня рождения, он мне сказал: «Да-а, что-то скучно мне стало в творчестве». Но при этом — бесконечная круговерть, он работал на износ, по 16–18 часов в сутки. Спать ложился в четыре часа утра, а в девять я его уже будила. Только того удовольствия, что он испытывал, когда работал в спектаклях с Инной Чуриковой или с Александром Калягиным в «Чешском фото», почти не было.
Я думаю, как это ни страшно звучит: а может быть, Коле надо было это пережить? Может, нужно было остановиться и осмыслить все? Может, Господь дал ему это тяжелейшее испытание, чтобы он осознал свою еще большую мощь? Коля и раньше со сцены дарил всем надежду своей удивительной улыбкой. Не зря же люди, приходившие на ««Юнону» и «Авось»», плакали и целовали ему руки после спектакля: «Вы нам подарили веру в жизнь, убедили в том, что все можно преодолеть, заставили поверить в то, что настоящая любовь может поднять человека».
В нашу новую московскую квартиру мы переехали в майские праздники 2004 года. Коля был счастлив. Не сразу все оценил, потому что я долго подбирала мебель, люстры, светильники в своем любимом стиле модерн в антикварных салонах в разных городах. Колечка возражал: «Зачем нам эта рухлядь?» А я отвечала: «Коля, молчи, ты не понимаешь». Но когда все встало на свои места, он сказал: «Девонька, какой у нас с тобой красивый дом. Особенный!»
Когда Коля после больницы первый раз вошел в квартиру, он страшно занервничал — после такого долгого и тяжелого отсутствия возвращение домой стало для него большим потрясением. А теперь только и слышишь: «Домой! Поехали домой!» Войдем в квартиру, он закроет дверь и выдохнет: «Слава Богу, мы дома, и никого нет». Словно сбрасывает с себя больницу. Дома он по-настоящему отдыхает. Садится к телевизору, берет сигарету, кофе. Иногда мы слушаем диски с его песнями. А раньше он этого делать не хотел. Когда был в глубокой коме, и мы заводили ему ««Юнону» и «Авось»», у него начинались какие-то нервные тики. Не мог слушать, наверное, думал, что все это в прошлом. Крылов тогда сказал, что придет период, и он захочет слушать себя, смотреть свои фильмы, ему это станет необходимо. Спустя почти год этот период наступил. Он спокойно и с удовольствием смотрит свои картины, хохочет и комментирует: «Андрей гениально играет. Да и я тоже неплохо. Много смешного напридумывали». Это по поводу «Человека с бульвара Капуцинов». Сейчас Коля еще не может полностью выразить словами все свои чувства и мысли — ему пока трудно, речь после таких травм восстанавливается очень долго. Но все равно я ему поражаюсь… Вот иногда вдруг как закричит мне из другой комнаты: «Девонька, подойди ко мне! Быстро подойди!» Я влетаю в ужасе: «Господи, что случилось?» — «Я люблю тебя!» — безмятежно говорит он и довольно улыбается.
То, как он себя восстанавливает, то, как он это делает, совершенно естественно для его характера. Я сама поражаюсь, когда он так упрямо повторяет упражнения, — больно же все, что он делает. Иногда в нем вскипает нервозность: не буду заниматься! И как он потом эту слабость в себе давит, сам давит! Я сейчас вижу, что в Центре нейро-реабилитации и патологии речи есть те, кто не может справиться со своими нервами, не занимается и не хочет этого делать. Они ложатся и лежат, смотрят в потолок, а это — конец. Есть те, кто дерется, кусается. Их отправляют домой. Есть те, кому просто не хватает сил. А Коля — рыцарь, он сражается.
Низко кланяюсь и молюсь каждый день за нашего ангела-хранителя доктора Крылова, который сделал Коле операцию. Я ему сказала тогда: «Вы мне сейчас как отец и мать. Мне, кроме вас, не с кем посоветоваться». И еще я ему сказала: «Не убирайте свою руку. У меня такое ощущение, что я иду в темноте, а мне так нужна рука, ведущая меня. А то у меня иногда возникает такое ощущение, будто только холодный ветер в ладони. Вы сейчас для меня — все. Я верю только вам. Скажите, куда мне надо идти дальше? Я все сделаю. Я буду бороться за Колю. Но как?» Я уже говорила, что он посоветовал: «Идите только к Шкловскому». Нам предлагали какой-то центр, типа санатория неврологии, но Владимир Николаевич сказал: «Только Шкловский в состоянии бороться и поднять». Когда мы Колю перевезли в Центр, Шкловский и сам, по-моему, не очень верил, что Коля сумеет восстановить речь. Он пришел Колю забирать, поздоровался, Коля ему в ответ: «Э..!» Шкловский все приговаривал: «Да, тяжелый случай, да, тяжелый. По-моему, я замахнулся…» Он идет по Склифу с Крыловым, а я бреду за ними и думаю: «Боже! А что мне делать? Куда мне с больным ребенком на руках? Куда мне с ним идти?»
Но когда мы попали к Шкловскому, он так Колю зажал, так взял в оборот, что с первого же дня муж начал заниматься по полной программе. Он с утра уходил на занятия и днем приходил. Персонал в Центре очень ласковый, я их называю душевнобольными: «Ничего, Николай Петрович, ничего. Войдите, так вам удобно? Давайте с вами пройдемся до окна». — «А..!» — «Хорошо, хорошо». Вот так, потихонечку, потихонечку прошло два месяца, и когда Крылов пришел в Центр и увидел Колю, он мне сказал: «Я не ожидал, что произойдет такой рывок».
Люди получают меньше поражений, чем Коля, и умирают. Надо понимать, какая у него сила воли или ангелы-хранители какие, и Господь Бог, который так его любит. Колю спасли и люди, которые за него молились. Письма и телеграммы к нам приходили миллионами! Я до сих пор не могу их разобрать. Я, как только их открываю, тут же начинаю рыдать. Многие пишут стихи: «Мы без вас не можем, вы для нас ангел доброты, вы для нас надежда, вернитесь, вернитесь. Без вас этот мир одинок». Пишут люди, которые никогда с ним не были знакомы, не его близкие друзья. Из Канады, из Италии, из Израиля, из Англии, со всей нашей страны. А люди, которые с ним сталкивались, пишут: «А вы помните?» Как он может помнить? Мне звонят из Израиля: «Вы должны нас помнить, мы были на вашем спектакле». — «Конечно, помню!» — «Мы молимся за здоровье Николая Петровича в синагоге. А моя невестка, она русская, она молится в православном храме. Вы помните этот храм?»
Наверное, люди все вместе его подняли. Спустя восемь месяцев после аварии он пережил еще две нелегкие операции, ему очень тяжело, он ослаб и физически, и психически. Мозг не может сконцентрироваться, но когда я пишу эти строки в самом конце ноября, пошла вторая неделя его повторного пребывания в Центре, и опять рывок вперед. Он уже может работать с ассистентами Шкловского. А первую неделю я просто сидела и думала: «Сейчас у меня голова пойдет кругом, сейчас я сойду с ума». Коля: «Я не хочу заниматься!» Уходил, не концентрировался. Шкловский мне говорил: «Дайте нам две недели. Он опять сам себя соберет и пойдет вперед». И действительно, прошло две недели, Коля сам приходит на занятия, сам к ним собирается. Невероятная все же в нем сила. Может быть, в каких-то своих девичьих мечтах, когда каждый в юном возрасте грезит о любви, я видела именно такого мужчину? Я никогда не понимала, что такое красивый мужчина. Я видела того, кто должен был стать отцом, братом, хозяином, созидателем. Его характер проявляется даже сейчас, когда он еле говорит. Мы с ним гуляем рядом с домом по Гоголевскому бульвару. Я говорю: «Смотри, Колясик, какой домик!» Он еле-еле: «Я тебе куплю этот домик». Он привык говорить: «Сколько тебе нужно денег? Кому надо помочь?» Говорю: «Человек один заболел, нужны деньги». — «Так возьми. Возьми из гонорара и отошли, раз человеку нужна помощь». Бесконечное желание помочь, пригреть, прикрыть. И своей силой он вел меня, когда я первый раз пришла в реанимацию. В день похорон мамы. Я прошу: «Покажите мне Колю». Крылов: «Я не могу вам его показать». Прошу: «Мне только одну минуту, я должна его увидеть. Я должна ехать хоронить маму, но
