— А, вы о
«Королева лягушек» — это потому, что ей нравилось их препарировать. А ее учителю биологии, мистеру Мак-Каутри, нравилась она сама. Мистер Мак-Каутри направлял ее руку, показывал ей миниатюрные органы, между тем как остальные ученики метали скальпели в потолок, открыто курили травку или просто уходили из класса. Глория же вглядывалась, зачарованная, в крошечное сердце, в крошечную печень, в крошечную пару легких. Заполненные красящей жидкостью вены извивались, будто тропинки, ведущие к закопанному где-то кладу. Другие ученики морщились от запаха формальдегида, а то и блевали, она же нагибалась пониже, чтобы разглядеть все, понять, как возникают пульсации жизни. Интерес этот она перенесла и на собственное тело — ночами Глория ощупывала себя, дивясь тому, что кроется под ее кожей.
В одиннадцатом классе мистер Мак-Каутри посоветовал ей подумать о профессии медика.
— Хорошо, — ответила она.
Теперь, задним числом, Глория не сомневалась, что он подразумевал «медсестру» либо «стоматолога-гигиениста», но тогда приняла его слова всерьез. «Доктор Мендес» — ей нравилось, как это звучит. И она решила стать доктором.
Мама одобрила это решение и даже выдавила улыбку, когда Глория влетела в дом, размахивая письмом, которым университет штата Калифорния уведомлял ее, что ей назначена стипендия. Глория поцеловала Маму и вспрыгнула на диван, думая: «Может, теперь наши дела пойдут на лад».
— Чудесно, — сказала Мама.
Глория была взволнована не настолько, чтобы пропустить мимо ушей прозвучавшую в голосе Мамы фальшивую нотку. Похоронную, достигавшую крещендо 20 апреля, когда Мама звонила на работу и сказывалась больной, чтобы провести этот день в сумраке и одиночестве. Достижения дочери не столько радовали Маму, сколько позволяли ей на время забыть о боли, и Глорию это злило. Она опасалась, что вся ее жизнь так и будет состоять из обезболивающих успехов.
В день, когда она впервые отправилась в колледж, Мама проводила ее до остановки автобуса. Глории это показалось нелепым, однако возражать она не стала.
— Надеюсь, — буркнула Мама, — все это чему-то тебя научило.
Все это? Впрочем, Глория поняла, о чем речь.
— Зачем они тебе?
— Мне нужны учебники, Мама.
— Сходи в библиотеку.
— И нужен
— У тебя есть рюкзачок.
— Мне нужен такой, с каким меня не будут принимать за бездомную.
— У тебя прекрасный рюкзак, — сказала Мама, — из самой…
— Я знаю. Из швейцарской армии. Знаю.
— Тогда зачем тебе новый?
— Ладно, — сказала Глория. — Бог с ним, с рюкзаком. И все-таки мне нужны…
—
— Мне нужны двадцать долларов, чтобы записаться на курс оказания скорой помощи.
— Тебе же оплатили учебу, — удивилась Мама.
— Это факультатив.
— Но зачем тебе еще один курс?
— Для записи в дипломе. А кроме того, он поможет мне при поступлении в медицинскую школу.
— И за него берут добавочные деньги?
— Деньги нужны для оплаты преподавателя.
— Я знаю, для чего они нужны. Если не для преподавателя, то зачем же их с тебя брать? А кормить тебя там будут?
Глория притронулась к руке матери, к ее отвисшей коже:
— Давай считать так: это приблизит меня к диплому врача.
— А разве ты не получишь его и без медицинской школы?
— О господи…
Глория не могла понять, как удается энтузиазму, с которым мать относилась к ее учебе в колледже, сочетаться с прижимистостью по части необходимых для этой учебы трат.
— Скажи, на что ты копишь деньги? — сердито спросила она.
— Ну ладно. Сейчас. — Мама вытащила чековую книжку.
— А наличных у тебя нет?
— По-моему совершенно не важно, в каком виде ты получишь деньги.
— Да, ты права, хорошо…
Глория ждала, протянув перед собой ладонь. Однако Мама писать вдруг перестала:
— Нет, если деньги тебе не нужны, я не дам.
— Нужны.
— Даже чеком?
— Чего мне не нужно, так это подачек.
— И ты уверена, что хочешь стать врачом?
— Уверена, — ответила Глория. И она была уверена.
Уверена абсолютно.
Воспоминание о листке бумаги, оторванном по линии перфорации…
…обратилось в стук гравия, бившего в брюхо машины.
После четырех часов пути от Тихуаны нужная Глории дорога вдруг раздвоилась, словно рассеченная кинжалом. То, во что она обратилась, — жалкое, усыпанное щебнем — предвещало езду долгую и до крайности неприятную.
Перед Глорией лежала пустыня Сонора. Мили и мили креозотовых кустов, ферокактусов, голой земли. Под обнажениями каких-то пластов — походившими на кораллы, отчего Глории стало казаться, что она плывет в подводной лодке, — укрывалась от полуденной жары разного рода живность.
Придерживая одной рукой руль, Глория водила пальцем другой по карте. Прокладка маршрута прерывалась быстрыми перескоками пальца к настроечной ручке приемника — она принималась искать новую станцию всякий раз, как на прежней музыка сменялась болтовней. Латиноамериканская попса — преобладают трубы и замысловатые ритмы. В конце концов ей до того надоело слушать поочередно то шипение между станциями, то рекламу на них, что она остановилась на религиозной программе.
Las puertas del infierno tienen un olor dulce!..[24]
Глория рассмеялась. Поспорить готова, что так!
Чем дальше она заезжала, тем хуже становилась дорога, словно ведшая в прошлое, в эпоху куда менее цивилизованную. Природа, на протяжении сотен миль остававшаяся прирученной, воспрянула здесь, полная мстительных чувств, и вознамерилась вернуть дорогу себе, засевая ее сорной травой и усеивая высохшими стеблями. Земля, точно стремясь воплотить пылкие речи проповедника, выдыхала раскаленные адские пары, колебавшие воздух, погружавшие в трепет весь мир.
Внезапно из марева выскочило доказательство того, что человек здесь все-таки обитает: деревянный дорожный указатель, выцветший почти до нечитаемости, уведомил Глорию, что через 12 км она сможет получить GASOLINA[25]. Не помешало бы. Последний раз она заправлялась в часе езды от Тихуаны, и теперь стрелка индикатора уже окунулась в красную зону.
Заправочная станция подтвердила сложившееся у Глории впечатление: она ехала в машине времени.
Лишенные каких-либо надписей насосы времен Эйзенхауэра, в которые бензин попадал из стоявшего на высоком помосте большого топливного бака под действием всего лишь земного притяжения, улыбались
