вождя. Все это я хорошо помню. Навсегда остался в памяти салатовый занавес в Кремлевском театре.
Вот сказал это и подумал, а ведь мне довелось жить при всех советских и после советских царях, кроме Ленина… Сколько их было? Сначала Сталин. Потом Маленков, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев, Ельцин и вот теперь — Путин. Девять человек… И все это время я пел. Пел самому Сталину, пел перед Хрущевым, перед Брежневым. Пел перед остальными. Неужели я уже такой старый? (Кобзон замолчал. Я обратил внимание, как он сказал, что пел самому Сталину и… пел перед остальными. Стало быть, Сталин заслуживал, чтобы пели именно ему.)
ГАГАРИН И ЦЕНЗУРА
К Никите Сергеевичу Хрущеву я был, можно сказать, приближен дважды. Больше всего запомнилось, когда вернулся из космоса Гагарин, и мы выступали на приеме в его честь с композитором Аркадием Ильичем Островским. Тогда я еще пел в дуэте с Виктором Кохно. И хотя мне уже приходилось выступать перед Хрущевым, тот прием позволил находиться особенно близко, чтобы можно было рассмотреть, как Никита Сергеевич поднимает рюмку за рюмкой…
В тот день, кажется, 14 апреля 1961 года, мы пели любимую песню Гагарина 'Мальчишки, мальчишки' и… написанную специально для этого случая космическую песню 'На Луну и на Марс'. В этот же вечер мы познакомились и с самим Гагариным на 'Голубом огоньке' на Шаболовке. Но тогда еще особой дружбы не случилось, а вот, когда в августе полетел Титов, с Германом мы подружились сразу.
И я стал приезжать к ним в гости. Они жили тогда в Чкаловской. Звездного городка еще не было. Я приезжал к ним. Они — ко мне. Я тогда снимал комнату в коммунальной квартире на Самотечной площади. Дружба наша разрасталась. Мы познакомились с еще не летавшими космонавтами: с Лешей Леоновым, с Пашей Поповичем, Валей Терешковой, Валерой Быковским и Андрианом Николаевым. Перезванивались, договаривались, когда встретимся. Звонит как- то Герман. Говорит: 'Приезжай. Научишь нас петь свои новые песни. Особенно нравится мне 'Девчонки танцуют на палубе'. Я, конечно, обрадовался: а кому неприятно такое услышать? Тем более от героев космоса. Это сейчас их забыли. Тогда же это была особая честь иметь возможность просто разговаривать с этими людьми. А когда все вместе они приезжали ко мне на концерт — для меня это был неординарный успех и необыкновенный подарок. Не забуду, как встречали Новый год на квартире у Юры в Чкаловской. Он только вернулся из Латинской Америки и разыгрывал всех заморскими штучками, например, исчезающими чернилами, взрывающимися сигаретами. В общем, хулиганили мы нормально. Душу отводили так, что никто себя не чувствовал одиноким.
В одну из таких встреч на квартире Германа зашел разговор о поэте Евгении Евтушенко. Приближался Новый год, и космонавты обсуждали, как устроить себе новогодний вечер. Вдруг Герман говорит: 'Я так люблю стихи Евтушенко. Хотелось бы, чтобы он у нас выступил на вечере. Но… что-то он там наговорил плохое про Советский Союз, когда был в Париже…'
- Герман! Ну что ты веришь всему этому дерьму, — вступился я за Евтушенко. — Это все ложь, гундёж и провокация. Евтушенко сам мне рассказывал, как все было. А было так. Журнал 'Пари-матч' напечатал разговор с Евтушенко под названием 'Интервью рано созревшего молодого человека'. Ему задавали вопросы типа: 'А, правда, что женщины в Советском Союзе не носят нижнего белья, а ходят в ватных штанах и телогрейках на голое тело?' 'Правда, — отвечал Евтушенко, — но не забывайте, что эти женщины ни перед кем в мире не встали на колени и все, что могли, израсходовали на то, чтобы восстановить заводы, фабрики, сельское хозяйство, школы, больницы, одним словом, страну. И у них не было возможности подумать о себе, о своем теле и о своих нарядах. Ведь у них война убила или искалечила мужей. И им, чтобы выжить, ничего не оставалось, как многое взять на свои плечи. Еще и сейчас сказывается разруха. И многим из них приходится по-прежнему ходить в ватных штанах и телогрейках…' Вот в таком духе, Герман, были вопросы. И вот так, понимаешь, Герман, отвечал Евтушенко. Вот после этого он и стал опальным поэтом.
- Ну, раз такое дело, — говорит Титов, — приглашай его к нам. Только предупреди — мы можем задавать неприятные вопросы.
Я к Евтушенко. Говорю: 'Женя, как ты смотришь на то, чтобы встретиться с космонавтами?' А он как раз заканчивал поэму 'Братская ГЭС'.
- С радостью! — сказал Евтушенко и лихорадочно начал писать целую главу о космосе, которую вставил потом в свою 'Братскую ГЭС'.
Когда Евтушенко приехал в Чкаловский Дом офицеров, он стал нервно ходить за кулисами, как-то дергался, словно опасался какого-то нежелательного развития событий. И действительно, появился подполковник. По-моему, он был тогда начальником Дома офицеров. Подходит ко мне и говорит: 'Иосиф, ты должен сказать Евтушенко, что ему нельзя выступать'. В ответ я сказал, что у меня язык не повернется говорить такое. 'Если у вас, — говорю, — хватит совести, подойдите сами и скажите'. Он подошел и говорит: 'Вас просили не выступать'. И тут с Евтушенко случилось такое, что я толком, и передать не могу. Он оцепенел. Он побледнел. Открыл рот: 'Как?!' 'Ну… так начальство распорядилось'. Он бросился из этого ДК… У него был, как сейчас помню, голубой такой 'москвичок'. Сел в машину. Я выскочил. Говорю: 'Женя! Милый, подожди…' 'Да пошли вы все…' — и уехал.
Ну, я выступил, когда пришла моя очередь, а потом был банкет. Подхожу к ребятам и спрашиваю: 'Кто дал команду запретить Евтушенко выступать?' Мне говорят: 'Гагарин…' Подхожу к Гагарину: 'Юра, вы же сами пригласили Женю почитать вам стихи. Что случилось, чтобы так вдруг все повернулось?' Оказывается, когда Евтушенко ходил и нервничал за кулисами, кто- то из приехавших ответработников ЦК КПСС увидел его и спрашивает: 'А что… у вас Евтушенко будет выступать?' 'Да!' — отвечают ему. Он: 'Странно'. И больше ничего не сказал. Не сказал: 'Нельзя'. Ничего не запрещал. Просто сказал: 'Странно'. А Гагарин, чтобы перестраховаться, решил, что лучше будет сказать, чтобы Евтушенко не выступал, и попросил это передать через подполковника. Дескать, нам не нужны неприятности. Короче, Гагарин нехорошо себя повел. И я ему сказал об этом. 'Юра, — говорю, — так не поступают…'
- Ты что, замечания мне делать будешь?
- А почему тебе нельзя делать замечания, если ты поступил не так, как договаривались?! Вы же сами просили его пригласить. Если бы я вам его навязывал, тогда другое дело. Что ж ты поставил меня в такое положение?
- Слушай, не замолчишь (что-то он такое сказал) и ты у нас выступать не будешь.
- Ну, если так, сделай милость. Я и сам сюда больше не приеду. — Мы поссорились. И я уехал.
Время спустя вся 'космическая компания' и я столкнулись в гостинице 'Юность'. Нас начали мирить: 'Да что вы, ребята, бросьте! С кем не случается?' Мы помирились, но узелок, как говорится, остался на всю жизнь…
ХРУЩЕВСКИЕ ТАЙНЫ
Однако пора вернуться к выступлениям перед Хрущевым. Итак, в честь того, что первым покорил космос советский человек, на банкете Хрущев был безудержно веселым. Одетый в светлый костюм, он буквально излучал восторг от гагаринской победы. А я был в коричневой такой 'тройке', в костюме с жилеткой. Почему это запомнил? Потому что тогда у меня и было-то всего два костюма. Аркадий Ильич Островский объявил свою новую песню. И сказал, что споет ее молодой певец Иосиф Кобзон. И я запел. Волновался я жутко. Впрочем, замечу, что артист, который потерял чувство волнения перед выступлением, перестает быть артистом. Во всяком случае, для меня!
- Мне Павел Слободкин говорил, что Марк Бернес также чувствовал необходимость волнения для артиста. Перед выходом на сцену он даже специально пытался с кем-нибудь поругаться, чтобы выйти заведенным, — поддерживаю я вывод Кобзона своим воспоминанием.
А Кобзон говорит: 'Да-а-а. Марк Наумович любил ругаться…' И неожиданно добавляет: 'Мы звали его Марк сам себе Наумович… Ну да ладно… Вернемся снова к концерту в Кремле, который шел, но… был
