никому не нужен, потому что все смотрели на Хрущева и Гагарина'.
…Однако больше мне запомнилась другая встреча с Хрущевым. Это, когда было его 70-летие. Я был искренне восхищен, когда он в ответном тосте вдруг говорит (а перед этим его уже так облизали со всех сторон)… И вдруг он говорит: 'Вот вы говорили, какой я хороший. А я себя сам знаю хорошо. И если бы мне сказали, что бы ты отметил к своему юбилею из своей жизни важного и интересного, я бы отметил три дела. Первое это то, что мне удалось спасти московскую партийную организацию. Дело было так. Уже после того, как был уничтожен цвет ленинградской партийной, организации, меня вызвал Сталин и дал список. В списке было 200 фамилий самых лучших людей Москвы. Сталин сказал, что эти люди подлежат уничтожению. Они — враги народа. Я в то время был секретарем горкома партии Москвы. 'Пожалуйста, подпиши и передай Лаврентию', — сказал Сталин. На что я ответил: 'Хорошо'. Забрал список и ушел. Я был в шоковом состоянии, потому что не мог даже предположить, что такие люди могут быть уничтожены. Я знал, что Сталин ничего не забывает. Поэтому, когда прошел месяц, раздался звонок. Звонил Сталин: 'Ну что, Никита? Принял решение?' Я пришел к нему и приписал 201-ю фамилию 'Хрущев Никита Сергеевич'. Отдал. Сталин посмотрел и говорит: 'Ну что? Смело. Смело. Хорошо. Иди. Разберусь'. Так были спасены лучшие силы Москвы.
Второе дело — это то, что я колхозникам дал паспорта. До этого они были привязаны каждый к своему месту работы, как крепостные крестьяне, и никуда не могли уехать. Крестьяне в России вообще всегда жили без паспортов. И я, можно сказать, дал им волю.
Третье дело, конечно, — карибский кризис…'
Мне так понравилось это выступление Никиты Сергеевича, что я буквально влюбился в его личность. И теперь каждый раз, когда слышу плохие разговоры о нем, я думаю: 'Господи, какие мы неблагодарные люди! Человек сделал столько интересного и значительного, а мы выискиваем только то, почему он плохой'. Почему плохой? Ты же понятия не имеешь, что это за человек, а у тебя готово определение 'плохой'. Разве так можно? (Последние слова Кобзона я принял на свой счет, хотя никогда он не разговаривает со мной на 'ты'. Принял и подумал: 'Скорее всего, в этом вопросе Иосиф Давыдович из-за своей доверчивости больше находится под впечатлением, нежели знает. Ведь вряд ли он знает, что за человек Хрущев Никита Сергеевич. Недаром в своих автобиографических высказываниях с неподдельной горечью признался, что из- за напряжения постоянных гастролей сильно отстал от жизни: 'Я — дикарь на сегодняшний день. У меня есть профессия, в которой я что-то представляю, в которой я что-то знаю и могу… Я человек без всякого интеллектуального развития, я замерз, меня заморозили, ничего не могу. Я не успеваю читать новые романы. Когда мне читать? Мне даже сплетни о себе читать некогда Я не живу, а 'ухватываю'. От этого становится грустно. Я начинаю комплексовать'.
Между тем, если бы он имел возможность изучить те страшные (уже опубликованные) документы о 'бурной деятельности' Н. С. Хрущева, которые можно найти в архивах Старой площади и в разных 'особых папках', Иосиф Давыдович убедился бы, что 'хрущевская поднятая целина' означала для страны экономическую и экологическую катастрофу, закончившуюся расстрелом голодного Новочеркасска. Хрущевское откровение о своей находчивости при спасении лучших людей Москвы можно было бы считать гениальным шагом, если бы оно соответствовало действительности, а не вызывало сомнений из- за того страшного хрущевского послания Сталину, которое 19 ноября 2002 года обнародовала 'Комсомольская правда', а именно: '10 июля 1937 года Политбюро рассмотрело и утвердило 12 заявок (о создании внесудебных 'троек', причем, с указанием, по личной инициативе авторов заявок, желательных масштабов репрессий), которые пришли первыми. Только за один этот день было дано разрешение подвергнуть репрессиям почти 100 тысяч человек. Причем, примерно половина пришлась на Московскую область, далеко не самую большую. В образованную здесь 'тройку' вошел, прежде всего, первый секретарь Московского обкома партии Н. С. Хрущев. Рядом с его подписью везде подпись Реденса — начальника НКВД по Московской области. Хрущев и Реденс по собственной инициативе представили следующую заявку-запрос в Политбюро: 'К расстрелу: кулаков — 2 тысячи, уголовников — 6,5 тысячи; к высылке: кулаков — 5869, уголовников — 26936'. Вот так Хрущев 'спасал' Москву и Подмосковье от репрессий!
Что же касается роли Хрущева в 'карибском кризисе', то именно его непоследовательное поведение, по признанию самого Хрущева, которое передал мне бывший председатель КГБ Семичастный, едва не довело планету до третьей мировой войны. Всего этого обладатель знаменитого голоса XX века не мог знать тогда и, к сожалению, не имеет возможности знать до сих пор. Но, к счастью, как я понимаю, с горечью осознает это и стремится избавиться от этого.)
ГАЛЯ БРЕЖНЕВА
…Со следующим советским царем Леонидом Ильичем Брежневым встречи у меня были намного интереснее. Их было очень много, но есть запомнившиеся особо. Был такой конферансье Эмиль Радов. У него мне довелось познакомиться с дочерью Брежнева Галей. Семья Радовых вообще любила принимать именитых гостей. У них устраивались многие важные знакомства того времени. Радовы держали салон или, как тогда говорили, 'варили салон'. Кстати, со своей Нелей я тоже познакомился в доме у Радовых…
- А вы сразу влюбились в Нелю Михайловну или, так сказать, долго присматривались? — уходя от темы, спрашиваю я.
- Сразу. Абсолютно, — улыбается, что- то вспомнив, Кобзон.
- А то я написал, — продолжаю я, — 'мало- помалу', а мне Неля Михайловна говорит: 'Да вы что… 'мало-помалу'? Он сразу, уже через три дня, готов был сделать мне предложение'.
Абсолютная правда. Оно было такое выстраданное, потому что после расставания с Гурченко… Людмилой Марковной я был в неопределенном тяжелом депрессивном состоянии. Скороспелые неутешительные романы шли у меня один за другим. У меня был роман с Ксенией Рябинкиной, с Наташей Варлей, еще с кем-то… Но все это было на какой-то непостоянной основе. И когда вдруг я увидел Нелю, понял, что она та, которую я совершенно спокойно могу привести к маме. Мама моя очень переживала, что сыну скоро 33, а он все никак не определится. Встретив Нелю, я понял, что поиски мои закончились навсегда… Однако до Нели было знакомство с Галей Брежневой.
Как-то днем летом 68-го года Галя позвонила мне и говорит 'Зная твое пристрастие к пиву (а я и до сих пор кроме пива почти ничего не пью), давай, — говорит, — пойдем в Парк Горького'. Там в то время было, чуть ли не единственное место, где можно было попить вкусное пиво со шпикачками. Чешский такой пивной ресторанчик был. Ну, пошли. Когда, так сказать, пивка попили, Галя мне говорит (а она, кроме пива, еще кое-что пила): 'Слушай, проводи меня, пожалуйста, домой. Сейчас за мной машина приедет…'
- В молодости Галя симпатичная была? — интересуюсь я. — А то, когда в конце 80-х я встретил ее в ЦДЛ после 'литературного ресторана', она выглядела уже грубой, обрюзгшей, спившейся бабой.
- Когда мы познакомились, она была в хорошей форме, заметно похудевшая. Но главное — она была очень добрым человеком, и поэтому ее все любили.
- Но выпить она уже тогда любила, да?
- Нет. Чурбанова, ее будущего мужа, с которым она тоже у Радовых познакомилась, еще и в помине не было, — загадочно отвечает Кобзон и продолжает. — Галя попросила проводить ее домой. И я поехал к ней на Рублевку, где была дача Брежнева. Доехали мы до ворот. Я говорю: 'Ну, все. До встречи. Меня довезут назад, до Москвы?' А Галя мне: 'Ну, проводи меня в дом, что ты боишься?' Я говорю: 'Не боюсь. Просто неудобно'. Она: 'Удобно'. И мы с ней пошли. Заходим в ее комнату. Галя включает магнитофон, тогда это была еще редкость. Сидим мы с ней, слушаем музыку. Вдруг открывается дверь. Без стука. И входит сам. Ну, я до этого так близко его не видел. Конечно, вскочил. Он посмотрел на меня: 'О! По-моему, Кобзон у нас в гостях?' Галя говорит: 'Да, папа, Кобзон!' Он говорит: 'Ну, хорошо'. А я, как вскочил, так и стою, словно шпагу проглотил. Членом партии я тогда еще не был, но генетика-то у меня советская…
Короче, Брежнев говорит: 'Зайди ко мне, Галя'. Когда она вернулась, я ей: 'Добилась того, чего хотела?' А она: 'Ты чего? Такой трусливый, что ли?'
- Галя, — говорю я ей, — просто ты в других измерениях живешь. Я совсем не трусливый, но… пойми меня правильно… я не хотел бы подвергаться ненужным разбирательствам.
