вино. Ну, мы, конечно, с ним выпили. Это было можно, потому что я был не за рулем, был на служебной машине, а он оставался — ехать ему никуда не надо было.
Выпили. Только Герман сказал: 'Мне много нельзя. У меня завтра — полет'. На следующий день созваниваемся. Он говорит: 'Ты что делаешь? Может, пойдем куда-нибудь поужинаем?' Я говорю: 'Давай приезжай! Пойдем'. А сам чувствую, что у него настроение очень плохое. Спрашиваю, когда встретились: 'Что случилось, Герман?' А он: 'Да-а-а… Юра отстранил меня от полета'. 'За что?' — спрашиваю.
- Да за вчерашнее… Говорит: 'Ты, наверное, с Кобзоном 'квасил' всю ночь…'
- Ну, во-первых, мы не пили с тобой так, чтобы можно было сказать, что 'квасили'.
- Да я ему говорил. Говорил, что комиссию перед вылетом прошел… Что ты еще хочешь от меня? 'Ничего, — говорит, — но я тебе сказал 'нет', значит — нет, чтобы знал в следующий раз, как надо себя вести перед полетом…'
В общем, они поругались. Гагарина, видно, задело, что мы не пошли на его фуршет. Герман был жутко расстроен этим отстранением.
…Ночью я уехал на гастроли. Там — сообщение: погиб Гагарин. Я прервал гастроли и вылетел на похороны Гагарина и погибшего с ним в одном самолете пилота-инструктора Серегина. Прощание с ними было в ЦДСА. Там встретил Германа; 'Вот, видишь, как бывает, — вздохнул Герман. — Он как чувствовал, что со мной может что- то случиться в тренировочном полете… Полетел сам. И вот… я есть, а его нет… Не меня, а его надо было оберегать. Он все-таки был первым…'
Вспомнилось, как мы были однажды в одном серьезном обществе, и кто-то из высокопоставленных людей (кажется, маршал Гречко) сказал Гагарину: 'Все это, конечно, хорошо, что тебя тянет в небо, но, знаешь, Юра, летать ты все-таки прекращай. Ты нам нужен!' Это было в Крыму, на правительственной даче.
И тогда Гагарин вспылил: 'Так в чем проблемы? Вы теперь возьмите меня и под колпак. Посадите и ходите-смотрите, как на музейный экспонат! Я что — не живой человек? И не должен жить теперь живой жизнью?'
ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР С ГАГАРИНЫМ (1934–1968)
Гуляли мы с Юрой так, что и теперь есть что вспомнить. Как только свободный вечер — он ко мне. Я тогда квартиру в коммуналке снимал.
На звонок обычно выходила моя соседка, — кочегарка Нюра, — узнать из любопытства, кто это и к кому пришел? Потом стучала ко мне и говорила: 'Осип, иди! Твой космонавт опять пришел, опять мне улыбается так, что ушей не видно!'
Кстати, с Юрой мы были… страшные хоккейные болельщики!
Весной 1968 года я собирался на очередные гастроли. Дня за три до моего отъезда в гостинице 'Юность' был вечер Госстроя СССР. На вечере среди приглашенных были и мы с Гагариным. Помню, стояли с Юрой в фойе концертного зала гостиницы и смотрели по телевизору хоккей. Играли ЦСКА и 'Динамо'. Я сам болельщик 'Спартака', но поспорил тогда, что выиграет 'Динамо'. Хотелось мне подразнить его, страстно болевшего за армейцев.
- Ну, сейчас наклепают подков твоей 'конюшне' (пренебрежительное прозвище ЦСКА на жаргоне болельщиков) подкалывал я.
- Да ладно… Сейчас накидают твоей 'Динаме', сколько захотят, — защищался Гагарин.
- Если так уверен, давай спорить на ящик коньяка, что не накидают, — распалял его я.
- Да ладно… ящик. Мне жалко тебя — тебе потом за этот ящик нужно будет целый год петь. Лучше на бутылку.
Я говорю: 'Ну… давай!'
Бутылку я проиграл. ЦСКА тогда победил. Говорю: 'Ну, все — побежал за бутылкой'. Гагарин: 'Не-е-е. Мы должны распить ее вместе'. Я говорю: 'Мне некогда, Юра! Мне нужно улетать на концерты'.
- Ну, прилетишь, разопьем…
Вот… не распили. Через несколько дней на гастролях меня догнала весть: '27 марта 1968 года в 9 часов 30 минут погиб Гагарин Юрий Алексеевич…'
МАРК БЕРНЕС (1911–1969)
Когда я был женат на Гурченко, она дружила с Бернесом. Подружился и я. Жили мы на Маяковке, а Марк Наумович с женой Лилей на Колхозной площади. Там, где магазин 'Обувь'. Ходили в гости: мы к ним, они к нам. Занятный был человек Бернес. Очень занятный. Не зря его называли Марк сам себе Наумович. Был он человек оригинальный, амбициозный. Однако когда компания располагала его к себе, он был удивительно обаятельный. Красивый и обаятельный. А как шутил! И еще любил нецензурную лексику, которая в его исполнении превращалась в настоящее искусство. Он делал это так вкусно, так по-одесски смачно, что язык ни у кого не поворачивался сказать: 'Что это Вы все матом ругаетесь?!' Его мат звучал не оскорбительно и красиво. Эти острые словечки вылетали из него, как междометия. Казалось, что без них речь его сразу перестанет быть понятной, а уж то, что перестанет быть яркой, так это точно!
Еще он был заядлый анекдотчик. Одним словом, очень живой человек.
…Как-то в Ростове мои гастроли совпали с моим днем рождения. Выступали там в это время и другие артисты. И вот в назначенный час приходят поздравить меня Павел Лисициан, Борис Андреев и… Марк Наумович. А на груди у Бернеса огромный значок — 'Ученик Кобзона'!!! Все начали хохотать и спрашивать: 'Где Вы это взяли?' А он серьезно так отвечает: 'Купил в соседнем универмаге'. Так серьезно, что чуть не поверили. Потом уже выяснилось, откуда у него этот значок. Оказывается, он зашел в магазин, а там, как и полагается, у каждой работницы соответствующий знак: 'Продавец', 'Младший продавец', 'Старший продавец', ну и у начинающих — 'Ученик продавца'. Бернес выпросил у кого-то эту табличку 'Ученик', и уже сам тушью приписал после слова 'Ученик… Кобзона'. Не знаю, кто бы еще мог додуматься до такого подарка, а Бернес додумался, потому что он почти во всем был такой оригинальный человек. Очень приятный был человек, но… вместе с тем непредсказуемый и капризный невероятно… Все время чего-то капризничал. Особенно, когда стал себя плохо чувствовать, всех держал в напряжении. Все волновались, как он может себя повести (?), если надо было выходить не тогда, когда он хотел: никто не знал — выйдет он сейчас на сцену или чего-нибудь выкинет?!
…С ним очень дружил композитор Ян Френкель. И вот, когда подтвердилось, что у Бернеса рак, и он уже лежал в больнице, вдруг звонит Френкель: 'Иосиф, приходи сегодня на 'Мелодию'. Марк будет записывать новую песню. Послушаешь. Не дай Бог, это его последняя запись…'
Я пришел на 'Мелодию'. Приехал Марк. Естественно, весь болезненный, но держался достойно, не капризничал. Потрясающе спел он тогда своих 'Журавлей':
'Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня.
И в том строю есть промежуток малый.
Быть может, это место для меня?…'
Спел. Потом прослушал запись со своим… таким бернесовским прищуренным взглядом и… сказал: 'Ну вот. Попрощались'. 'Да что Вы? — попытался успокаивать я. — Вы еще столько песен споете!' 'Нет уж… Петь их придется тебе…' И уехал. Это была последняя наша встреча.
ЮРИЙ НИКУЛИН (1921–1997)
Когда я начал учиться в Москве, мне, как почти каждому студенту-провинциалу, стипендии на жизнь
