Часть III
КОНСТАНТИН СИМОНОВ (1915–1979)
Вспоминаю, как меня на концерте отвел в сторону поэт Константин Симонов. (Я исполнял песню Матвея Блантера на его стихи 'Песенка военных корреспондентов' — 'От Москвы до Бреста нет такого места'.) Отвел и говорит: 'Иосиф, кто Вас учил петь неправильно мои стихи?'
- Да что Вы, Константин Михайлович! Как неправильно? Я все — по клавиру…
- Нет. У меня не так. То, что Вы поете (Симонов сильно картавил), придумали перестраховщики. Я так не писал. Вот Вы поете: 'Без глотка, товарищ, песню не заваришь. Так давай по маленькой хлебнем…' А у меня в стихах: 'Без ста грамм, товарищ, песню не заваришь…' Или Вы поете: 'От ветров и стужи петь мы стали хуже…'
Я говорю: 'Ну?!'
- А у меня, — говорит Симонов, — 'От ветров и водки хрипли наши глотки'. Так что, пожалуйста, если Вы хотите петь стихи Симонова, пойте мои стихи, а не то, что Вам эта конъюнктурная редактура направит!
С тех пор я стал петь, как сказал поэт. Поэтому моя 'Песенка военных корреспондентов' так отличается от других ее исполнителей.
РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ (1932–1994)
Однажды Оскар Борисович Фельцман и Роберт Иванович Рождественский пригласили меня спеть на авторском вечере композитора в Колонном зале Дома Союзов их песни, среди которых одна была новая. Песня была непростая. Я сразу понял, что это их сочинение — политически опасное… Оскар перед исполнением испуганно говорил: 'Роберт, нельзя… Нас посадят сразу после выступления!' На что Роберт отвечал: 'Мы не дураки! Мы все сделаем'. Имея в виду, что решит со мною, как выйти из положения: чтобы и спеть то, что хочется, и в тюрьму не сесть. Стихи звучали так: 'Маменькины туфельки, бабушкины пряники. Полстраны — преступники. Полстраны — охранники… Лейтенант в окно глядит — пьет, не остановится. Полстраны уже сидит. Полстраны — готовится'. Это были стихи Роберта в 1973 году. Я, когда их услышал, сказал: 'Ой, что это?'
- Старик, не волнуйся! После каждого такого запева будут идти слова: 'Это было, было, было…' Поэтому все вместе будет это выглядеть так: 'Лейтенант в окно глядит — пьет, не остановится (Кобзон начинает петь). Полстраны уже сидит, Полстраны готовится. Это было, было, было…' И все будет в порядке, — закончил Роберт.
Но я их все равно обхитрил. И в конце, когда пел 'Это было, было, было…', я с Силантьевым и оркестром сделал такую чисто смысловую штучку: 'Это было, было, было… было. Это было, было, это было?…' Т. е. в конце поставил вопрос И пускай теперь думают: 'Это было? Или это есть?'
…С Робертом меня связывала большая дружба Я так любил этого человека. И мы так понимали друг друга, что потом, после этой перестройки, когда ломали судьбы, ломали людей, ломали психику и принципы, он написал свои самые чистые, самые исповедальные стихи и несколько стихотворений посвятил мне.
…Есть что-то мистическое, связанное с Рождественским. Рождественского мы похоронили на кладбище в Переделкино… Он тяжело болел, и его неудачно оперировали во Франции. Горбачев отнесся сочувственно к судьбе и болезни Роберта — выделил средства на его лечение в Париже. Но, к огромному сожалению, именно там его очень неудачно прооперировали. Плюс ко всему у него была язва, которая мучила его много лет.
А он очень любил курить. Я часто приезжал к нему в Переделкино. (В 1976 году я приобрел дачу в Баковке. Это, можно сказать, то же самое Переделкино.) Мы дружили так, что могли приехать друг к другу в любое время дня и ночи, чтобы обговорить, что наболело, да и просто пообщаться.
И вот, каждый раз, когда я поднимался к нему в кабинет, он говорил мне: 'Оська, закури!' Я закуривал. И отдавал ему. Это была у нас наработанная схема: 'Как только придет Алка (Алла Борисовна Киреева — жена Роберта) — ты сразу заберешь сигарету, чтобы она не поняла, что я курю…' Курить ему было нельзя, и жена всячески следила, чтобы он соблюдал это предписание врачей. Но я знал, что, к огромному сожалению, мой друг, наш Роберт, безнадежен, и не хотел лишать его этой последней для него радости.
Когда Роберта не стало, когда его похоронили, я как-то в расстроенных чувствах закурил сразу две сигареты. Одну положил на каменный край памятника, а вторую стал курить со словами: 'Давай покурим, Роба!' Я курил, не обращая внимания на вторую, зажженную 'для Роберта', сигарету. И вдруг с удивлением для себя отметил, что она курится. Лежит сигарета, никто ею не затягивается, но она курится. И докурилась так до фильтра. Это была какая-то мистика, Я сказал тогда 'Ал, смотри! Робка выкурил всю сигарету'. Она отнеслась к этому так недоверчиво, что даже подумала 'Говорит, как сумасшедший…'
После этого обязательно два раза в год (в день рождения и в день его смерти) мы стали появляться на кладбище, и каждый раз я стал закуривать сразу две сигареты и одну из них класть Робке. И не было еще случая, чтобы это мистическое явление не повторялось: каждый раз сигарета не гасла и выкуривалась до конца. Даже Алла стала смотреть на это по-другому и однажды сказала нашим общим друзьям: 'Иосиф ходит на могилу курить… с Робкой'. Друзья переглянулись: 'Как это?'
- А вот так…
И мы все вместе пошли к нему на могилу. Я закурил сразу две сигареты, а дальше — случилось то, что было всегда
Тогда мне предложили отойти от могилы и снова закурить сразу две сигареты, и одну из них куда- нибудь положить: сигарета тут же погасла…
Я не мистик и не религиозный, но, тем не менее, факт остается фактом!
ГЕРМАН ТИТОВ (1935–2000)
Ребята, наши первые космонавты, с которыми я дружил, жили еще в Чкаловской. Мы встречались довольно часто. Я ездил к ним. Они, случалось, приезжали ко мне. Запомнилась встреча весной 68-го 'Университет культуры'. Ее вел Гагарин. После встречи всех попросили наверх, на фуршет. И тут Герман Титов (мы с ним особенно близко дружили) вдруг предлагает: 'Поехали, покажу тебе, как я здорово гараж себе оборудовал, точнее, погреб в гараже…' Приезжаем. Действительно, все очень толково сделано: гараж, а под ним погреб, на полках чего только нет: собственная консервация в банках, варенья, овощи и даже
