Жара в Аномо

—

Слушаюсь.

—

Вот и отлично, — со вздохом проворчал Ойбор. — Боюсь, запись нам не поможет.

—

Пожалуй, — развязно согласился связист, — этот парень явно постарался изменить голос. Сипел, как пьяная старуха.

—

Ну, довольно. Иди. А то я поверю ему относи­тельно ослов и полиции.

Связист ушел. Из-за плохо прикрытой двери про­сочились топот удаляющихся шагов, прищелкивание языком и смех.

Что и говорить, день начинался отвратительно.

Сержант Киматаре Ойбор, ветеран уголовной поли­ции, обладатель трех золотых лент, одну из которых за долгосрочную и образцовую службу он получил уже при новом режиме из рук самого президента, вероятно, забыл, что за ночь выпит весь запас кофе, иначе бы не тряс флягу, прежде чем покинуть служебное поме­щение.

—

Найдется у кого-нибудь глоток кофе или вис­ки? — крикнул он.

—

Никак нет, гражданин сержант, на службе не держим.

Шаркая тяжелыми сандалиями, он прошагал по ан­филаде крошечных комнатушек, уставленных приземи­стыми столами, унылыми, как и казенные бра на го­лых стенах.

Тусклый электрический свет скользил по лосняще­муся лицу пожилого темнокожего человека с широкой желтой нашивкой на коротком рукаве белой форменки и нагрудным жетоном №

73.

Ойбор взял свой велосипед, что одиноко поджидал хозяина за специальной оградкой у задней стены двух­этажного особняка управления, и покатил по узким и кривым мостовым еще не проснувшейся столицы. Го­род, как и вся страна, в короткие часы безлюдья, мол­чащий и застывший, будто обнаженный и выставлен­ный напоказ, являл собой огромную строительную пло­щадку, где глинобитное жилье соседствовало с бело­каменным, где вечна зелень и вечно солнце.

В центре города начался асфальт, ехать было по­легче.

Пятьдесят девять лет прожил Ойбор в этом городе. Он знал его, как собственную ладонь. На краю низины, за древовидными сенециями с похожими на копья листьями, уже различимыми в фиолетовой дымке рас­света, начинались кварталы ремесленников. Там, на улице Шерсти, был и его дом.

Ночная служба сержанта окончилась полчаса назад, но не домой направил он свой велосипед, а на главную площадь.

«Утверждают, что старость склонна к бессоннице, — подумал Ойбор. — Значит, я уже слишком стар. Чуд­но — человек, можно сказать, бодр и свеж после бес­сонной ночи, и это знатоки духа и плоти человеческой объявляют признаком старости».

Неторопливо двигался он. С некоторых пор вообще взял себе за правило являться на место происшествия чуть, позже оперативной группы, считая, подобно мно­гим бывалым сыщикам, что тем самым дает возмож­ность молодым коллегам самостоятельно осмотреться на месте с большой пользой для их профессионального роста.

А может быть, никак не хотел признаться себе, что силенки уже не позволяют летать во весь дух. Не так уж он был свеж и бодр в эти минуты, как пытался мысленно себя уверить. Так или иначе, к его прибытию работа полиции, как говорится, уже кипела вовсю.

Кроме крытого полицейского грузовика, на площади Освобождения находились еще две легковые машины, они стояли поодаль, задними колесами на тротуаре пе­ред отелем.

Сквозь тонкие нейлоновые чехлы легковушек без осо­бого труда можно было разглядеть иностранные номе­ра, оба либерийские. «Гринвилл», — отметил Ойбор.

Автомобили, несомненно, проделали огромный путь и стояли теперь у отеля не меньше двух-трех суток без движения. Они не представляли интереса.

Швейцар отеля наблюдал за действиями врача и фотографа, суетившихся около трупа, и вздрагивал от каждой вспышки блица.

—

Уже допросили, — угрюмо обронил один из по­лицейских, перехватив устремленный на швейцара взгляд сержанта. — Никто ничего не видел. Разумеется, никто, ничего, никогда и нигде.

—

Вот как? — Ойбор внимательно изучал окна ближних домов.

—

Не сомневайтесь. — Полицейский сплюнул се­бе под ноги. — Так уж всегда, никто ничего не ви­дит.

—

А вы что думаете? Только без плевков.

Полицейский пожал плечами. Он был очень юн, по­чти мальчик. Тщательно отутюженная форма висела на костлявых плечах, как на вешалке. Ойбор никогда его прежде не встречал и поэтому решил, что он из посоль­ской охраны и прибежал оттуда на несколько минут добровольно подсобить собратьям, полный любопыт­ства и служебного рвения.

—

Может быть, вы скажете что-нибудь интерес­ное? — Ойбор повысил голос.

—

Судя по знаку, пострадавший принадлежал к на­шему движению. — Юноша не знал, куда деть свои длинные дрожащие руки. — Хотите на него взглянуть?

—

Конечно. Идем.

Полицейский оцепенел, замер на месте с перехва­ченным дыханием, но Ойбор не заметил его испуга, он сам замешкался, размышляя.

«Пострадавший принадлежал к нашему движе­нию», — повторял он мысленно.

Это обстоятельство меняло дело. Впрочем, дело не менялось: смерть есть смерть, а вернее сказать, это об­стоятельство усложняло дело, придавало трагическому факту особую значимость.

—

Я с вашего позволения... — забормотал молодой полицейский.

Но сержант не дал ему договорить, бросив через плечо:

—

Да, да, идем.

—

Если не возражаете, гражданин сержант, я бы не хотел еще раз... страшно, что с ним сделали.

Ойбор отвернул покрывало, тотчас же задернул его и распрямился, морщась, точно от боли.

—

Не представляю, как удастся опознать, — гово­рил полицейский в спину сержанту, — обнаружили только сигареты, немного денег и щетку для волос. Все здесь. Вон у них.

Ойбор рассеянно кивнул и двинулся к своему вело­сипеду.

Молодой полицейский почему-то увязался следом. Он уже начинал раздражать сержанта.

—

Осмелюсь заметить, гражданин сержант, тут дело нечисто. Тут пахнет не ограблением и не пьяной дра­кой, а политикой, — уже перейдя на шепот, продолжал юнец в полицейской форме, — согласны?

—

Послушай, братец, — сказал Ойбор,